Казимеж Тетмайер - Ha горных уступах

— Как же, достанут! Чортовы дети! — говорит она вполголоса.

Прислушалась она минуту… вдали изредка тихо звенели колокольчики. И запела жалобно:

— И зачем ему? Мало ль серебра в моравских городах да в лавках?..

Эх, Боже! А блестело ж его перышко, блестело, как мы с ним первый раз на пастбище повстречались. Скоро уж три года тому будет, осенью…

— Уж дала бы я им! Ведьмы чортовы! Тут и смерть вам!

Она топнула ногой, а потом опять запела от сладкой, безмерной тоски:

— Где же он? Господи, Господи!.. Где же он? Сегодня он должен быть у шалашей…

А из за горы, за скалами, в лесу, где овцы пасутся по утрам, послышался резкий мужской голос Яська:

— Ясек! Ясь! — крикнула Кристка и, протянув руки, побежала под гору к скалам. А он, распевая, высокий, стройный, гордый собой, рослый вышел из соснового леса, — белый и блестящий с ног до головы.

— Ясек, Ясек мой! — шептала, запыхавшись, Кристка, бросаясь ему на шею. — Милый мой! Золотой!

— Как здоровье? — ответил Ясек. — Голоден я! Есть там что-нибудь поесть в шалаше?

Августовский вечер, тихий, безлунный, звездный. Под Волошином лес колышется мерными волнами; шумят сосны в стороне, словно их заворожили.

Взглянешь вверх: звезды на соснах, на ветках, как золотистые ночные бабочки, которых прогнали на эту землю из какого-то золотистого мира. Взглянешь выше с лесных полянок: звезды на скалах, словно горы заворожены и зацвели драгоценными камнями.

Идет Кристка лесом и заламывает руки.

Льются у нее слезы из глаз, и растрепанные косы упали у нее из под платка на плечи; идет и заламывает руки.

А когда сердце стало разрываться от боли, у нее что-то прорвалось в груди, словно плотина от речного разлива, и полилась оттуда жалобная песня. Зазвенел ее голос:

И неслося эхо. Кристка не знала, откуда берутся у нее эти слова, которых она никогда не слыхала. Села на камне, закрыла руками лицо и заплакала. А потом, когда у нее снова грудь стала чуть не разрываться, оттуда вырвался голос:

Эхо неслось по лесу. Встала Кристка и пошла за ним. А в груди у нее поднялись ненависть и гнев, и запела она на весь лес:

Эхо стонало в лесу, а Кристка выла, как взбесившаяся сука. Сжала кулаки, и пошла дальше в лес, в лес!.. Мокрый папоротник бил ее по ногам, хворост и мох хрустели под ее ногами.

Эхо стонало от ее песни, а старый горец Михаил Вьюн, у которого все «барабанило» в ушах, так что он спать не мог ночью, поднял голову с подушки, стал прислушиваться и удивился:

— Что это черти так горланят в лесу? Наскучило им в пекле, что ли?

Тем временем Кристка возвращалась к шалашам под Волошиным. Рыдало у нее в груди горе, росло какое-то страшное упрямство. Она не шла, а летела по лесу вверх от Яворовой долины, куда она забрела. Сосновые ветви, которые она гнула грудью и руками, кустарник, на который она налегала бедрами — расступались перед ней с шелестом и свистом; иногда вода хлябала под ногой. Кой-где рогач прыгал, испугавшись, в чащу и исчезал в ней. Кристка, закусив губы зубами, шла лесом в горы.

Уже виднелся свет из шалашей, которые тонули в темноте, в грозном мраке стволов и нависших над землей широких ветвей. Собаки почуяли Кристку и подбежали к ней с веселым лаем, виляя хвостами; она так толкнула ногой одну из них, что та завыла и бросилась к шалашу, откуда сквозь щели в стенах пробивался свет.

— Есть тут кто? — крикнула она у дверей.