Казимеж Тетмайер - Ha горных уступах

А когда он уже собирался уходить, Марина говорит ему:

— Ясек, знаешь, я прогнала батрака, что за лошадьми ходил… Не пойдешь ли ты к нам?

— Я?

— Ты.

— К вам?

— Ну, да.

Смотрит он на нее: она стоит перед ним, как заря.

— А разве вы захотите меня? Правда?

— Да, конечно! Что ж я с тобой шутить буду…

У Яська то светлело, то темнело в глазах.

— Пойду.

— Прощайся с Гонсёрком. Перебирайся к нам.

— Говорила ты войту? отцу?

— Отец все сделает, коли я захочу.

— Так когда?

— Да хоть сегодня.

Идет Ясек прощаться с Гонсёрком, а Марина сидит на пороге — и поет:

Мчались за Яськом эти тоскливые, звонкие звуки, рассыпались по миру, как листья березы, как блестящие осенние паутинки, и звенели у Яська над душой, оплетали ее, так что у него кровь от рук и от ног к груди отливала.

Так звенела, мчалась за ним Маринина песня.

— Съест она тебя! — говорит Яську старый Гонсёрек, отдавая ему плату за службу.

— Ну, так пускай ест! Знаешь, как говорил Яносик, когда его пытали и хотели вешать: коли вы уж спекли меня, так и ешьте! — ответил ему Ясек.

И настало для него странное время.

Марина, как царевна, ходит по хозяйству и на мельнице, а он при ней, как при царевне. Никогда ни слова, ничего.

Сохнет Ясек, есть не может, спать не может, мучится…

А у нее только все глаза горят, как пылающие звезды, да груди готовы рубашку изорвать под корсетом, да бедра волнуются, как волны на озере. Ясек совсем власть над собой теряет, — доняло это его, как болезнь.

И он так робел перед Мариной, что не мог себя заставить сделать к ней шага. Слова у него застрявали в горле и в груди.

И вот раз, поутру, он подумал: «Чего мне горе мыкать! Брошу все и пойду к чорту!» — так и решил.

И случилось так, что к Кружлям в обед пришел ребенок, маленький трехлетний мальчик, сродни войту.

— Ты зачем пришел? — спрашивает его старый Кружель.

— За яблоками, — отвечает ребенок.

— А рад меня видеть?

— Рад.

— А эту девку любишь? — спрашивает его войт, показывая пальцем на Марину.

А мальчик говорит:

— Не люблю.

— Не любишь меня? — спрашивает Марина.

— Не люблю.

— Ни-ни?… Вот ни столечко…

— Не люблю.

— Ни столечко? — и показывает кончик пальца и улыбается так, что мальчику показалось, будто фуксии на окне наклонили к ней цветочки и слушают.

— Ни столечко?

Мальчик подумал и ответил: «Столечко…»

А у Марины глаза заблестели, словно тихие закатные звезды.

И Ясек-музыкант остался ходить за лошадьми у войта.

Случилось раз, что мельник заболел и Ясек заменял его; что-то испортилось в колесе: чинит он вместе с Мариной. Чувствует Ясек на спине своей ее высокие груди, чувствует ее горячее дыхание на шее, чувствует ее всю, когда она наклонилась над ним. Думает: «Не выдержу! Будь, что будет! Обернусь схвачу ее, хоть раз поцелую ее в розовые губы, хоть раз к себе прижму…»

Да храбрости не хватило. Такой уж он был: первую встречную девку обнимал, не спросивши, а та, что нравилась ему, всю силу у него отнимала. И долго они так стояли; у него дрожали руки, когда он поправлял колесо, а ее слабо заплетенные волосы рассыпались вокруг головы и щекотали ему шею. И сколько раз он ни думал: «Будь, что будет! Обернусь!» — каждый раз у него в груди не хватало воздуха, а в сердце храбрости.

Починили мельницу. Казалось Яську, что Марина как то странно посмотрела на него, прежде чем уйти.

— Эх, кабы ты была не такой! — думал он, кусая губы. — Не такой красивой, не такой гордой, не такой богатой!.. Эх, кабы ты была не такой.

Эх! если б она была не такой!.. Была бы даже такой же красивой, такой же гордой, да не такой богатой… Что она подумает, прежде всего? Что ему эти пятьдесят десятин земли, пять десятин леса, да лошади, да коровы, да овцы, да мельница милей, чем она сама. И взглянет на него так, что он не вынесет этого…

Правду говорил старый Шимек Тирала, что музыканты какой-то особенный народ; есть среди них и умные, да мало, за то уж, как попадется дурак, так хуже самого чорта. Ведь каждый, кто бы ни женился на Марине, думал бы сначала о ее приданом, а потом уж о красоте, — и никто бы, и она сама, не дивился этому. Да Ясек был из тех, дураков.

— Этакая девка! — думает он. — Ведь сам пан Юзеф Тетмайер из людимирской усадьбы, тот, что стихи пишет, мог бы взять ее в жены, и уж верно его отец, пан Войцех, что правой рукой себя по волосам гладит, а левую за пояс кунтуша засовывает, ничего бы ему не сказал…