Казимеж Тетмайер - Ha горных уступах

Девки, бабы обрадовались, — слыхали они о нем (тот, мол, Ясек, что славится красотой своей и так грустно кончил из-за бесчувственной девки), что он такой музыкант, какого другого в целом мире нет. Говорили и то, что он за эти три года ни с одной бабой дела не имел. Он в Рогожнике на девок смотрел так, как на ворон, что на соснах сидят. Так они ему нужны были.

Но это продолжалось недолго. Говорит ему раз Куба Гонсёрек, хозяин лесопилки:

— Знаешь, Ясек, будь добр, снеси ячмень смолоть на мельницу.

— Ладно. Снесу.

А старый Гонсёрек посмеивается и говорит:

— Мельничиху видел?

— Какую?

— Да войтову дочку.

— Нет.

— Ну, так держись! съест она тебя!

— Э, коли меня до сих пор никто не съел, так и она не съест.

— Держись, говорю. Тут один парень из-за нее в Пешт удрал. Куба Гонсёрек, тоже наш, из Рогожника, так запил, что не приведи Бог. Вацлав Яхимяк — тот совсем одурел. У меня у самого, хоть и стар я, в ушах звенит, когда я ее вижу. Важная девка, что твой дуб!

— Не боюсь я!

— У тебя, может, талисман есть?

— Есть.

Тут старого Гонсёрка любопытство разобрало. Наклонил он к Яську свою голову с длинными кудрявыми волосами, заплетенными в косички на висках, и спрашивает:

— Что у тебя? Что? Никому не выдам! Скажи!

— Да что есть, то и есть, — что тебе за дело!

— С собой носишь?

— Всегда ношу.

— Где? За поясом?

— Да и за поясом можно, только больно широкий пояс нужен.

— Как так? Не пойму…

— Эх, отец, знаешь — такой широкий, чтоб за него сердце можно было спрятать. Где же ячмень?

Посмотрел на него старый Гонсёрек, спрашивает:

— На сердце его прикладывают?

— Ну?

— Скажи, как? приклеивают? Это пластырь, что ли, какой?

— Не приклеивают, а глотают, чтобы в сердце влезло, — говорит Ясек.

Старый Гонсёрек наклонил голову:

— Чудно ты что-то говоришь, — а покажешь мне? может, и я проглочу?

— Э, нужно бы тебе в Костелиски съездить; там бы и узнал, как я.

— А он оттуда?

— Да.

— А кто ж тебе дал его?

— Чего ж ты так расспрашиваешь! Где ячмень?

Старый Гонсёрек помолчал минуту, потом рассмеялся и говорит:

— Правда, нечего мне расспрашивать, когда у меня у самого на голове талисман.

И погладил себя по седым волосам.

— Пойдем, Ясек, насыпать ячмень в мешок.

Идет Ясек, несет мешок на плечах, подходит к мельнице, а тут, перед самой мельницей, стоит Марина.

— Молоть? — спрашиваст.

Посмотрел на нее Ясек, ноги у него подкосились, весь побледнел.

Маринины глаза, как молния, в него ударили.

Она слегка улыбнулась, так, что едва что-то промелькнуло на ее губах, и свысока, смело, глянула на него, а он стоит перед ней, нагнувшись со своим мешком.

— Иди, — говорит она, — я приму.

Ясек отдал мешок мельнику.

— Ты не здешний? — говорит Марина. — Ты Ясек-музыкант от Гонсёрка.

— Да.

— Приходи завтра за мукой.

— Приду.

Хотел он ей сказать: «оставайся с Богом», но она больше не взглянула на него и пошла лугом домой.

Ясек собрался назад.

Вдруг как зазвенит Маринин голос!.. И такую прекрасную песню она запела, такую сладкую, такую чудную, словно мать колыбельку качает.

И не мог Ясек понять, как у такой, с виду гордой и спесивой девки может быть такой милый, такой ласкающий голос. Насквозь пронзил он ему сердце, ведь он был сам музыкантом и чувствовал это лучше, чем другие.

Идет Ясек, оглядывается, а она по лугу идет, в желтом платке на голове, в белой рубашке, в красном корсете и в красном переднике на темной юбке, — играет на солнце, как цветы на лугах, горит, как огонь вдали. И загляделся на нее Ясек.

А издали ее песня еще слаще, еще лучше:

Голос звенит, а у него сердце тает. А она все поет:

У Яська сердце подскочило.

А она исчезла с песней в ивовой роще, что росла под деревней.

Дрожит у Яська сердце, и думает он: эх, да что уж там! Так только, поет себе… Куда мне такая девка… И не взглянула даже…

Так, не веря себе самому, шел он к лесопилке, и все у него дрожало внутри.

— Ну, как там? — опрашивает его Гонсёрек. — Отдал ячмень молоть?

— Отдал.

— Войтову дочку видел?

— Видел.

— Ну что?

— Ничего.

— Ничего?

— Ничего.

— Спасло тебя то, что ты в Костелисках проглотил?