Казимеж Тетмайер: Панна Мэри

— Вероятно… да.

Мэри сделала гримасу ребенка, который притворяется тщеславным.

— Я выше всякого мнения.

— Вы играете?

— Я всегда играю.

— Всем?

— Да, всем тем это мне в руку не дается? Его вина!

— Но ведь это неблагородно.

— Но стильно, — ведь мы поссорились из-за этого «недостатка благородства».

— Послушайте, Мэри.

Стжижецкий произнес это очень мягко. У Мэри слегка закрылись глаза, но только на одно мгновение.

— Вам жаль?

Минуту Стжижецкий точно колебался и боролся с собой; потом проговорил тихо и еще мягче прежнего.

— Жаль.

Этот момент показался Мэри подходящим, и она с притворной развязностью, лишь бы что-нибудь сказать, ответила Стжижецкому:

— Не стоит ничего жалеть. — И тотчас устремила свои глаза на Чарштынского, который разговаривал с профессором Тукальским.

Она долго смотрела на него, так долго, что Чарштынский поднял глаза и стал пристально смотреть на нее.

— О чем же мы говорили? — обратилась она к Стжижецкому.

— Ни о чем, — ответил он, а лицо его побледнело, и брови дрожали.

— Как ни о чем? Со мной так нельзя, — пошутила Мэри.

— Мне, видно, можно.

— Вам, такому вельможе, все, все можно! Мэри забавно склонила голову.

— Даже обанкротиться, — отрезал он. Мэри рассердилась.

— Ведь я не говорила о настоящих вельможах.

— Вы напрасно это подчеркиваете.

Ответ Стжижецкого казался Мэри пощечиной; он поплатится за это! Во-первых, ее слова ей самой показались грубыми, во-вторых ответ Стжижецкого уж слишком был дерзок. За это все он поплатится! Покинуть его и подойти сейчас к Чарштынскому слишком банально, слишком просто, недостойно ее. Мэри почувствовала в себе змею. Посмотрев на Стжижецкого нежно, по-детски, она без всякого кокетства, с необыкновенной грацией шепнула:

— Простите…

Стжижецкий еще более побледнел, затем покраснел, и в глазах его блеснули слезы.

«Вот тебе и отместка! — подумала Мэри. — И теперь не надо портить настроения и не позволять ему ничего лишнего». Она отвернулась и ушла в глубь залы, взявши под руку одну из барышень, стоявших вблизи. Это была ее кузина Клара Тальберг, славившаяся своей наивностью и перевиранием всего, что слышала от других.

За это ее и прозвали «ситцем».

— Знаешь, это просто несчастье быть богатой, — говорила ей Мэри. — Никому верить нельзя, все мне кажется, что у меня ищут только денег. Я иногда чувствую, как я несчастна… Миллионы моего папы тяготят меня. Я бы не хотела быть совершенно бедной, но предпочла бы иметь столько, сколько ты. Лишь бы не терпеть нужды. Ты, по крайней мере, можешь любить и быть любимой, можешь верить любви и быть счастливой. А я со своими миллионами всегда одинока, окружена завистью, корыстолюбием. Всегда со своей необходимой, такой мучительной тоской равнодушия на лице. Ведь я за все свои миллионы не могу купить слова «люблю», которому бы я смело могла поверить.

— Бедненькая, — сказала растроганная Клара.

— Какая ты добрая, — ответила Мэри, прижимая ее к себе. — «И глупая», — мысленно прибавила она.

Однакоже в том, что она говорила Кларе, было много правды.

С самого раннего детства Мэри внушала недоверие к людям. «Будь возможно больше «réservée», — слышала она всегда от всех своих гувернанток, от всех англичанок, француженок, итальянок, немок и испанок, от всех своих бабушек, тетушек и дядей, от матери и отца. Быть «réservée» должно служить идеалом для нее, признаком изящества, необходимого для такой богатой барышни. «Früher als dich, sieht man dein Geld», — постоянно повторял дядя Гаммершляг, у которого была отвратительная привычка говорить на немецком языке, а иногда даже на еврейском жаргоне.

«Не верь, — здесь дело в твоих деньгах», — говорила ей тетя Розенблюм. «Выверни его десять раз наизнанку, пока не убедишься, что он тебя любит», — жужжала в уши мать Клары, сожалея в душе, что ей приходится вместо подобных замечаний запихивать дочери вату в дырявые калоши. «Чего бы ты стоила без денег?» — шипела m-lle Александра Тальберг, старая дева с капиталом в семь тысяч и с веснушками на лице.

Деньги, деньги, только деньги, — это была главная духовная пища, которою ее кормили. Купить и продать, — вот вся суть жизни. Чувства и тому подобные вещи — пустяки, которые годятся для поэтов и романтических старушек, в роде Лименраух, которая плачет над Гейне и Альтенбергом и у которой украли все золотые ножи для апельсинов. Выгодные дела, барыш, вот вся цель жизни, но, конечно, не следует этого показывать людям, — надо всегда носить про запас маску идеализма, но все же — это основное. Люди так глупы, что пустить им пыль в глаза не трудно… единственное, что они ценят, пред чем преклоняются, это деньги. Они в этом не сознаются, им стыдно друг друга, и всякий носит маску идеализма, встречаясь с другим.