Казимеж Тетмайер: Панна Мэри

— Брр… — Кровь снова залила ей лицо… — Видно, какой-то добрый гений покровительствовал мне… Ведь это было бы страшно… Мисс Мэри Медница…

Брр…

Однако горевать нечего. Это ничуть не поможет.

Фамилия моя Гнезненская, даже довольно аристократическая фамилия. Уж дедушка переменил ее. Да при том у меня 11 миллионов! Дивная красота, редкий ум и богатство… все, что может заменить фамилию.

Я в Варшаве — первая.

Разве я не хороша собой?

Мэри остановилась перед зеркалом.

При каждом взгляде в зеркало ей прежде всего бросался в глаза избыток жизненной силы, им она так и дышала.

От искры ума и жизненной силы, грудь и бедра точно разрывают корсет.

А все это сливается в чудную классическую гармонию.

— Ты могла бы служить моделью Венеры, если бы у евреев была Венера, — сказал ей раз дядя Ганугут, гордившийся всегда своим происхождением и обладавший прекрасной скульптурной коллекцией.

Она почувствовала страстное желание броситься на кого-нибудь, впиться губами в его шею и сосать, сосать, кровь…

К ногам моим! К ногам!..

К ногам!..

Ах, стать на чью-нибудь голову ногою.

Растерзать, рвать, чувствовать свою мощь…

Она горстями бросала бы золото, золотом била бы по лицу. Пусть это золото жжет, как огонь, сечет, как бич. А вы — протягивайте к нему руки, теснитесь, толкайтесь, бейте друг друга… Чувствовать их под своими ногами!..

Пусть их мечутся, вопят, умоляют…

Демон!..

Но, посмотрев на свои губы, Мэри смутилась… Ей показалось, что губы эти слушают, но не понимают ее; будто у них свои глаза, и они другими глазами смотрят на мир. Перед ними она чувствовала себя бессильной.

— Вот слабею я! — вспомнила она из «Без Догмата».

Какая-то сила таилась в ее алых губах.

— Губы мои и мое честолюбие будут моею гибелью, — думала она, — мне не устоять, я слишком честолюбива. Страшно…

И она почувствовала себя бессильной и ничтожной.

— Ничто, ничто не спасет меня!.. Страшно… — шепнула она.

Мэри точно оглянулась на кого-то. И вдруг у нее перед глазами встало лицо адвоката Якова Лесимберга, человека очень порядочного; любовь его к Мэри была всем известна, хотя он только издали осмеливался глядеть на нее.

Но Мэри не обращала никакого внимания на этого жида. Ее возмущало даже и то, чтоон смеет глядеть на нее.

Ведь, по выражению дяди Гаммершляга, — она и для княжеского стола была бы лакомым кусочком.

— В сущности, я очень одинока, — подумала Мэри. — Мама, что для меня мама? Мама вздыхает и скучает в Варшаве по Карлсбаде, в Карлсбаде по Биарице, а в Биарице по Варшаве.

Это, право, единственное ее занятие.

Она настолько интересуется мною, что в случае моей смерти поплакала бы недели две. Впрочем, она не интересуется ничем и никем, ни мною, ни отцом, ни тем и ни сем.

Папа — обыкновенный Geschäftsmann; ведь следует все называть настоящим именем, как говорит ксендз Варецкий.

Отец меня очень любит, восхищается мной, но помимо внешнего лоска — он остался сыном дедушки Гнезновера… И кто же еще у меня? Нет ни братьев, ни сестер. Герсылька пока даже Вассеркранц? или может быть, Михаил Кухен. Все они слишком мало развиты для меня… Я одинока, я совсем одинока. Ведь у меня нет никого, и никто меня не любит. Если я нуждаюсь в чужой помощи, то могу ее найти, и найду только за деньги.

Она горько усмехнулась…

За деньги, все за деньги…

Полюбил бы меня хоть кто-нибудь?.. И сколько молодых людей делали мне предложение, сколько ухаживали за мною! Смельчаки!.. Пятеро из них любили других… странно, кажется, никто еще не полюбил меня, несмотря на мою красоту, несмотря на то, что я между девами, как лилия среди «терновников»…

Боятся, не смеют…

Но какой-то внутренний голос шепнул ей, что это неправда. Мэри горько усмехнулась… Странно… Ведь в других влюбляются, в Герсыльку, в Фроню Вассеркранц, в Маргариту Лименраух, в Саломенну, сестру Скразских, хотя они и некрасивы и не богаты. Иосю Вагнер, Иосю Кутускую, Ядвигу Подрембскую… В каждую кто-нибудь влюблен, — в Подрембскую даже несколько молодых людей, два или три. А ее — никто не любит. Правда, что все эти барышни сами также влюбляются, все стараются полюбить кого-нибудь, если не все, то, по крайней мере, большая часть… Она же, она одна никогда… Никого не любит и не старается полюбить. Она жаждет лишь страстных наслаждений: упоений, опьянений…