Казимеж Тетмайер: Панна Мэри

— Ах, ах! — вскрикнули m-me Скразская и m-lle Лименраух.

Стжижецкий пришел в себя.

— Mais qu'estce que c'est? — Что с ним такое? — услыхал он сзади себя.

— Не угодно ли вам воды? — подошел к нему молодой Лудзкий с белым цветком в бутоньерке.

Стжижецкий отрицательно покачал головой.

Раздались звуки печальной песни… Вот дух скорбный, смертельно грустный, безнадежный, покинул тело, унося всю свою боль, всю свою горесть… Далеко-далеко от мира, от солнца — далеко от всего, чем живет она. В пустынную серую даль… Ах, далеко далеко, от всего, чем она жила, далеко!.. Но ведь, не будь ея, страшен, смертельно страшен был бы сон… и мертвенно безжизнен был бы дух… И ты еще не понимаешь, как я люблю тебя?.. Не понимаешь, ты не хочешь понять?.. А я не могу, не могу сказать тебе этого… ничего не могу сказать? Если бы я погибал, умирал, и одно только слово «люблю» могло спасти меня, я бы не произнес его, не мог бы произнести…

И песня оторвалась от мысли, осталось одно чувство. Стжижецкий стремился за ней душой, но не настигал ее, не мог. Синее журчание ручья… и что-то непонятное льется из-под его пальцев… Это была музыка человеческой души в ее высшем напряжении, в экстазе любви и скорбной тоски.

В груди Стжижецкого что-то металось и рвалось, он точно вырывал свое сердце… и бросал его туда, в угол залы, к тем цветам…

Рояль закачался у Стжижецкаго: снова потемнело в глазах.

— Что с вами? Не играйте больше, — подбежала к нему m-me Лудзкая.

«Что со мной?.. Страдаю — значит, живу», — подумал Стжижецкий и встал из-за рояля.

Его глаза устремились в угол залы, к цветам.

Мэри Гнезненская, вместе с другими, аплодировала очень живо. Щеки ее горели, она казалась очень тронутой. Глаза Стжижецкого заблестели, дыхание задержалось в груди… Раскланявшись несколько раз аплодирующим, он подошел к цветам. Но волнение на лице Мэри, подавленное силой воли, исчезло, и только щеки еще пылали… Стжижецкий остановился…

Глаза его точно спрашивали: «Ничего?»

И он прочел холодный, спокойный ответ: «Ничего».

«Мало владеть миллионами и быть красивой», — повторяла Мэри, ходя взад и вперед по будуару m-me Лудзкой и любуясь по временам своей наружностью и своим нарядом в зеркале. — «Этого мало. Такая девушка, как я, имеет, право, все… Да, да, Мэри, ты должна сделать карьеру. Графиня Мэри!» — Она наклонилась перед зеркалом… Княгиня Мэри!..

Она еще ниже поклонилась и покраснела.

Кровь залила ее щеки… Она смутилась, точно сказала какую-то неловкость, не то такое, чего никто не должен слушать.

«Княгиня Мэри», — шепнула она, глядя в зеркало, и еще раз низко поклонилась.

— Княгиня Мэри!..

Она покровительственно кивнула головой.

— Madame la princesse Mery…

— Madame la duchesse… Ведь выйти замуж можно не только в Польше…

«Но, нет, нет, непременно в Польше за поляка», — подумала она…

— О, Мэри Гнезненская не увезла бы своих миллионов за границу… Мэри Гнезненская отдаст свою руку только поляку!.. Да, только бы удалось! Княгиня Траутмансдорф, княгиня du Медина-Сидония Колонне…

Можно позволить себе всякие желания, всякие требования и мечты, если ты так красива, так дивно красива, так умна… И быть при этом единственной дочерью Гнезненских…

Смешна эта m-lle Лименраух со своими 400 тыс. приданого… Ведь у меня 11 миллионов. С такими деньгами и в Европе многое сделаешь, а у нас — все. Впрочем — папа все больше и больше увеличивает капитал, а мне всего 19 лет. Ранее 22 лет я замуж не выйду; за это время папа дойдет до 12 миллионов, может быть, до 14, а может быть, и до 20!

Ведь папа гениален в делах, а я его родная дочь!..

И она снова поклонилась себе в зеркало…

— И я буду гениальной в моих делах.

Она опять поклонилась.

— Мэри, ты должна сделать карьеру… Помни же это! — сказала она громко и погрозила себе пальцем.

Но лицо ее омрачилось.

Почему же папа не старается получить титул барона?

Ведь это не так трудно. Он говорит, что титул сделал бы его смешным в Варшлве, где каждый помнит его дедушку Гавриила Гнезненского, шерстяного и хлебного маклера. Да он, кажется, назывался даже Гнезновер, ей это сказала однажды Герсылка Вассеркранц в припадке злобы.

…Ах! Эти Вассеркранцы, Лименраухи, Моргенштейны. Хорошо еще, что в нашей семье нет ни Пистолетов, ни Медниц. Эсвирь Медница… Я сама видела такую вывеску за Железной Брамой [1] Предместье Варшавы, населенное евреями. .

Мэри прочла это раз в своем альбоме, но это писал кто-то таким измененным почерком, что она не могла догадаться.