Оливия Шрейнер: Рассказы и аллегории

Мы с ней никогда не сказали и двух слов.

Встречаясь на улице, мы раскланивались и проходили мимо; здороваясь за руку, мы молчали и не глядели друг на друга. Но я думаю, она всегда чувствовала, что я здесь, в комнате, так же, как я чувствовала ее присутствие.

Наконец пришла пора мне уезжать. Я должна была ехать на следующий день. Накануне один мой знакомый устраивал в мою честь вечер, на который приглашен был весь городок.

Зима была в разгаре, в опустевших садах отцветали последние георгины и хризантемы, и, думаю я, миль на двести в округе ни за какие деньги нельзя было достать розу. Только в саду моего друга в самом солнечном уголке между кирпичной оградой и вынесенным наружу очагом стоял розовый куст с единственным бутоном. Эта белая роза была обещана девушке со светлыми волосами.

Наступил тот вечер. Когда я вошла в прихожую, чтобы снять пальто, девушка уже была там. Она была одета во все белое, ее прекрасные белые руки и плечи обнажены; белокурые волосы переливались в свете свечей, а на груди приколота роза. Она была как королева. Я быстро сказала: «Добрый вечер», — и отвернулась к зеркалу; надо было поправить мою старенькую черную шаль, надетую поверх старенького черного платья.

Тут я почувствовала, как чья-то рука прикоснулась к моим волосам.

— Стойте спокойно, — сказала она.

Я взглянула в зеркало. Она сняла со своего платья розу и приколола ее к моим волосам.

— Какая прелесть — темные волосы! Они как будто нарочно созданы для цветов. — Она отступила на шаг и посмотрела на меня. — Вам она идет куда больше, чем мне.

Я обернулась.

— Я так любуюсь вами, — сказала я.

— Да-а-а… — ответила она своим протяжным, как говорят в колониях, говором, — я та-а-ак рада.

Мы стояли и смотрели друг на друга.

Тут появились они и увлекли нас танцевать. За весь вечер мы и минуты не пробыли вместе. Только раз, скользя мимо меня в танце, она мне улыбнулась.

На следующее утро я уехала из городка.

Много лет спустя я услышала, что она вышла замуж и уехала в Америку. Так ли это, я не знаю, но роза — розу я продолжаю хранить! Когда вера моя в женщину готова покинуть меня, когда кажется, что не хватит ей любви и великодушия, чтобы достигнуть грядущего рая, — тогда вновь доносится до меня запах иссушенного цветка и я знаю: весна неизбежна.

Мать сидела в одиночестве у открытого окна. С улицы доносились голоса детей, игравших под акациями, и горячее дыхание жаркого полдня. В окно безостановочно влетали и снова вылетали из комнаты дикие пчелы с желтыми от пыльцы цветущих акаций лапками.

Она сидела со штопкой на низком кресле у стола. Перед ней на столе стояла большая корзина, откуда она брала штопку, а на коленях, полузакрыв забытую книгу, лежали уже заштопанные чулки. Она следила, как ныряет и выныривает иголка; заунывное пчелиное жужжание и голоса детей за окном сливались в смутный гул, и работа шла все медленней и медленней. И уже не пчелы, а похожие на ос существа, которые не приносят меда, гудя, кружились над ее головой. Дремота одолевала ее, она уронила на край стола руку с надетым чулком и положила иа нее голову. Голоса детей становились призрачней и то приближались, то удалялись, пока наконец не замолкли совсем, и только одно она еще чувствовала — своего девятого ребенка там, под сердцем. Так она и заснула среди вьющихся над головой пчел, склонясь вперед, и увидела вещий сон: ей виделось, что пчелы все увеличиваются в размерах, растут и превращаются в людей, и уже люди продолжают этот безостановочный хоровод вокруг нее. И один из них, легко ступая, подошел к ней и сказал:

— Дитя спит в твоем чреве, позволь, я коснусь его, и, осененный моим прикосновением, ребенок станет подобен мне.

— А кто ты? — спросила она.

— Я — Здоровье, — сказал он. — У человека, которого я коснусь, всегда будет играть в жилах красная кровь, ни боли, ни усталости он не узнает, жизнь его будет сплошным праздником.

— Нет, — перебил его другой, — пусть его коснусь я, ибо я — Богатство. Мое прикосновение освободит его от всех житейских забот. Если он захочет, мышцы и кровь других людей будут кормить его; и не успеет глаз его пожелать, как рука уже будет владеть желаемым. Слов «я хочу» не будет у него.

Тяжел и неподвижен был ребенок в ее чреве. И сказал третий:

— Пусть коснусь его я, я — Слава. Человека, которого я осеняю, я возвожу на высокий холм, откуда он виден каждому. Он умрет — и не будет забыт, имя его прогремит в веках, и из уст в уста будет передаваться эхо этого имени. Подумай — остаться в памяти на века!