Борис Зайцев - Дом в Пасси

А Дора как, нарочно, в ударе — вся полумедицина эта ее заполонила.

Физически Капа чувствовала себя к вечеру уже прилично. Она лежала с прищуренными глазами, смотрела, как Дора, у стола, в больших роговых очках читала газету. Капа — одна замкнутая крепость, Дора другая. Дора не знала, что делается в этой голове с серыми глазами, полузакрытыми. Дора для Капы далеко не та, что в действительности — и за белыми ее руками нельзя распознать, что газету она читает машинально, мало что понимая. Но чувствовали обе одно, общее: невесело, неловко друг с другом.

— Как вы думаете, много в меня яду попало? Дора отложила газету, сняла очки.

— Не особенно. Все-таки, этот рыбий яд очень силен.

— Еще какую-нибудь косточку пососала бы и конец?

— Возможно. Капа помолчала.

— Нет, гадость эти отравления. Я бы травиться не стала.

— Ну еще бы, надеюсь!

«Хорошо надеяться... Здоровенная, живет отлично, сына обожает».

И не совсем доброжелательно спросила Капа:

— Что же, вы очень боитесь смерти?

Дора смотрела на нее пристально. Черные ее глаза овального разреза, нос с горбинкой, полноватые щеки показались Капе особенно еврейскими.

— Всякий разумный человек боится смерти.

— А я не боюсь,— сказала Капа вызывающе.— Я даже люблю смерть. Во всяком случае, больше, чем жизнь.

— Люблю смерть... Не очень-то верю, что это вы серьезно. Капа почувствовала глухое раздражение. Что-то злое в ней поднималось.

— Вы, евреи, особенно всегда цепляетесь за жизнь. Животное чувство!

Дора тоже начала волноваться.

— Вы признаете и самоубийство? Капа поморщилась.

— Гадость. Мерзкое занятие. Крюк, петля или разные эти вероналы.

— По христианскому учению, как я слыхала, самоубийство грех?

— Считается. Мало ли что считается.

— Вы же ведь сами против.

— Против. Но грех или не грех, это совсем другой вопрос.

— Я не знаю, грех или нет,— сказала Дора.— Но, по-моему, самоубийство слабость. Вы упрекаете нас в животном чувстве, но если мы боимся смерти, то не боимся жить. А ведь бывает так, что для жизни не меньше нужно мужества, чем чтобы умереть.

Капа отвернулась к стене.

«А я, может быть, как раз жить-то и боюсь, но все равно никогда ей этого не скажу. Не люблю и не скажу. Она добродетельная, а я не люблю. И вообще ничего не хочу говорить. Вот еще, затеяли философские рассуждения...»

Дора надела роговые очки и опять принялась за газету. Сердце ее билось. Она читала о каких-то сменах в министерстве и о том, что в Германии непокойно. Теперь уже все понимала, но волнение ее не улеглось — скорее, даже возросло, лишь в несколько иную сторону. Мало было дела до министерств, партий и раздоров. Все это скользило. И не удивилась она за своими очками, когда вдруг из-за газетного листа выплыла набережная Ниццы. Аккуратный мальчик в спортивных штанах поглядел на нее милыми, темными глазами. Рафа, Рафа... И он, конечно, уйдет. Но сейчас еще с ней, какая радость... «В сущности, ведь сегодня ничего и не произошло...»

На поверхности это так, в глубине не совсем, но сейчас Дора больше склонна к поверхности и, заглушая в себе что-то, перестраивалась на обычный лад — как неразбитая армия на другой день после не совсем удачного сражения.

— Дора Львовна,— сказала в некий момент Капа со своей постели из глухого, одинокого своего мира,— я совсем отдышалась. Благодарю за заботу. Идите, что же вам тут со мной...

Дора ее осмотрела и нашла, что правда ей много лучше.

— Я пришлю к вам Валентину Григорьевну. А перед сном зайду сама.

Перуанка живет в Булони, недалеко от парка. Такси летит по длинной, прямой аллее, мимо оранжерей. Кое-где зелень, нежная еще, весенняя. Цветы промелькнули. Каштаны, сводом нависающие. Анатолий Иваныч держит между колен небольшую картину, тщательно завернутую и перевязанную. Смотрит на счетчик. Никакие почки, шелка Веронеза в небе не занимают его. В кармане семь франков. На повороте выскочила цифра девять. Машина несется теперь по avenue Victor Hugo. Анатолий Иваныч снял шляпу, обтер лоб.

Остановились у хорошей виллы — с решеткой, чистым палисадником, дроздами в нем, с плавным блеском зеркальных стекол. Калитку отворил человек в фартуке. Анатолий Иваныч держал теперь картину под мышкой и, слегка расставив ноги в брюках свежейших, вопросительно на него смотрел.

— Madame только что выехала.

— Мне назначено в три с половиной. Фартук спросил имя.

— Да, есть письмо. Сейчас.

И зашагал в дом. Анатолий Иваныч так же стоял, в той же позе. Шелка Веронеза с неба отражались в глазах его, сзади счетчик нащелкивал за стоянку.