Ги Мопассан: Наше сердце

Уже раза два в ночные часы ему слышались чьи-то шаги и едва уловимое движение в нижнем этаже, — не прямо под ним, а в комнатках, прилегавших к кухне: бельевой и ванной. Он не обращал на это внимания.

Но в этот вечер, устав лежать и чувствуя, что скоро ему не уснуть, он начал прислушиваться и различил странные шорохи и что-то похожее на всплески воды. Он решил пойти посмотреть; зажег свечу и взглянул на часы: не было еще и десяти. Он оделся, положил в карман револьвер и, крадучись, с бесконечными предосторожностями, спустился вниз.

Войдя в кухню, он с изумлением увидел, что топится плита. Больше ничего не было слышно, но потом ему почудилось движение в ванной, крошечной комнатке, выбеленной известью, где ничего, кроме ванны, не было.

Он подошел, бесшумно повернул ручку и, распахнув дверь, увидел распростертое в воде женское тело с раскинутыми руками, с кончиками грудей, выступавшими из воды, самое прекрасное женское тело, какое ему когда-либо случалось видеть.

Она вскрикнула в ужасе: ей некуда было скрыться.

Он уже стоял на коленях у края ванны, пожирая ее пылающим взором и протянув к ней губы.

Она поняла и, внезапно вскинув руки, с которых струилась вода, обвила ими шею своего хозяина.

На следующий день, когда, подавая ему чай, она появилась перед ним и взгляды их встретились, она задрожала так сильно, что чашка и сахарница несколько раз подряд стукнулись.

Мариоль подошел к ней, взял у нее из рук поднос, поставил на стол и, видя, что она потупилась, сказал:

— Взгляни на меня, крошка. Она подняла на него глаза, полные слез.

— Я не хочу, чтобы ты плакала.

Он прижал ее к себе и почувствовал, что она трепещет с головы до ног. «Боже мой!» — прошептала она. Он понял, что не горе, не сожаление и не раскаяние заставили ее прошептать эти слова, а счастье, самое настоящее счастье. И чувствуя, как прижимается к его груди это юное полюбившее его существо, он испытывал странное эгоистическое, скорее физическое, чем нравственное, удовлетворение. Он благодарил ее за это чувство, как раненый, брошенный на дороге, поблагодарил бы женщину, которая ему помогла. Он благодарил ее от всего своего истерзанного сердца, алчущего ласки, обманутого в своих тщетных порывах из-за равнодушия другой; а в глубине души он чуть-чуть жалел ее. Глядя на нее, изменившуюся, побледневшую, всю в слезах, с глазами, горевшими любовью, он вдруг сказал себе: «Да она ведь красива! Как быстро преображается женщина, становится тем, чем она должна быть, когда следует влечению души или голосу природы!»

— Присядь, — сказал он.

Она села. Он взял ее руки, бедные рабочие руки, ставшие ради него белыми и изящными, и, осторожно подбирая слова, стал говорить о том, каковы теперь должны быть их отношения. Она уже для него не прислуга, но нужно сохранять видимость, чтобы не вызвать сплетен в деревне. Она будет жить при нем в качестве экономки и часто будет читать ему вслух, что послужит оправданием для ее нового положения. А через некоторое время, когда с ее обязанностями чтицы окончательно свыкнутся, она будет обедать с ним за одним столом.

— Нет, сударь, я была и останусь вашей служанкой.

Я не хочу сплетен, не хочу, чтобы все узнали о том, что произошло.

Она не уступила, несмотря на все его уговоры. Когда он кончил пить чай, она унесла поднос, а он проводил ее нежным взглядом.

«Это женщина, — подумал он, — все женщины одинаковы, когда нравятся нам. Я сделал служанку своей любовницей. Из хорошенькой она, может быть, станет очаровательной. Во всяком случае, она моложе и свежей, чем светские женщины и кокотки. Да в конце концов не все ли равно! Разве многие из знаменитых актрис не дочери привратниц? И, тем не менее, их принимают, как настоящих дам, их обожают, как героинь романов, и короли обращаются с ними, как с королевами. За что? За талант, нередко сомнительный, или за красоту, нередко весьма спорную? Женщина всегда занимает положение, соответствующее той иллюзии, которую она умеет создать».

Он совершил в этот день далекую прогулку и хотя в глубине сердца чувствовал все ту же боль, а в ногах тяжесть, как будто печаль ослабила все источники его энергии, что-то щебетало в нем, словно птичка. Он был не так одинок, не так заброшен, не так покинут. Лес казался ему менее безмолвным, менее глухим и безлюдным. И он вернулся, полный желания увидеть, как Элизабет улыбнется при его приближении и, глядя на него с нежностью, поспешит ему навстречу Около месяца на берегу маленькой речки длилась настоящая идиллия. Мариоль был любим, как было любимо, быть может, не много мужчин, — безумной, животной любовью, как ребенок — матерью, как охотник — собакой.