Ги Мопассан - Наше сердце

Ее теплый вибрирующий голос приводил сердца в трепет. Казалось, что эта мрачная итальянка с волосами темнее ночи выстрадала все, о чем она поет, что она любит или по крайней мере может любить с неистовым пылом. Когда она умолкла, ее глаза были полны слез; она не спеша стала вытирать их. Ламарт склонился к Мариолю и сказал, весь трепеща от восторга:

— Боже, как она прекрасна в этот миг, дорогой мой! Вот женщина, — равной ей здесь нет! Потом, подумав, добавил:

— А впрочем, как знать? Быть может, это только мираж, созданный музыкой. Ведь, кроме иллюзии, ничего нет. Зато какое чудесное искусство — музыка! Как она создает иллюзии! И притом любые иллюзии!

В перерыве между первой и второй частями музыкальной поэмы композитора и певицу горячо поздравляли с успехом. Особенно восторгался Ламарт, и притом вполне искренне, потому что он был одарен способностью чувствовать и понимать и был одинаково чуток к любым проявлениям красоты. Он так пылко рассказал г-же де Братиан о том, что переживал, слушая ее, что она слегка покраснела от удовольствия, в то время как Другие женщины испытывали некоторую досаду. Быть может, он и сам заметил, какое впечатление произвели его слова. Возвращаясь на свое место, он увидел, что граф Рудольф фон Бернхауз садится рядом с г-жой де Фремин. Она тотчас же сделала вид, что говорит ему что-то по секрету, и оба они улыбались, словно эта задушевная беседа привела их в полный восторг. Мариоль, все больше и больше мрачневший, стоял, прислонясь к двери. Писатель подошел к нему. Толстяк Френель, Жорж де Мальтри, барон де Гравиль и граф де Марантен окружили г-жу де Бюрн, которая стоя разливала чай. Она была как бы в венке поклонников. Ламарт обратил на это внимание своего друга и насмешливо проговорил:

— Впрочем, венок без драгоценностей, и я уверен, что она отдала бы все эти стекляшки за один настоящий бриллиант.

— Какой бриллиант? — спросил Мариоль.

— Да Бернхауз! Прекраснейший, неотразимый, несравненный Бернхауз! Тот, ради которого и устроен сегодняшний концерт, ради которого было совершено чудо: Масиваля уговорили привезти сюда его флорентийскую Дидону.

При всем своем недоверии Андре почувствовал, что сердце его разрывается от горя.

— Давно она с ним знакома? — спросил он.

— О нет, дней десять самое большее. Но какие усилия она сделала во время этой краткой кампании и какую развернула завоевательную тактику! Если бы вы были здесь — посмеялись бы от души!

— Вот как? Почему?

— Она встретила его в первый раз у г-жи де Фремин, В тот день я там обедал. К Бернхаузу в этом доме очень расположены, в чем вы можете убедиться, — достаточно взглянуть на него сейчас; и вот, едва они познакомились, как наш прелестный друг, госпожа де Бюрн, принялась пленять несравненного австрийца. И ей это удается, ей это удастся, хотя малютка де Фремин и превосходит ее циничностью, подлинным бездушием и, пожалуй, порочностью. Зато наш друг Мишель де Бюрн искуснее в кокетстве, она более женщина, — я хочу сказать: женщина современная, то есть неотразимая благодаря искусству пленять, которое теперь заменяет былое естественное очарование. И надо бы даже сказать, не искусство, а эстетика — глубокое понимание женской эстетики. Все ее могущество именно в этом. Она прекрасно знает себя, потому что любит себя больше всего на свете, и она никогда не ошибается в выборе средств для покорения мужчины, в том, как показать себя с лучшей стороны, чтобы пленить нас.

Мариоль стал возражать:

— Мне кажется, вы преувеличиваете; со мной она всегда держалась очень просто.

— Потому что простота — это прием, самый подходящий для вас. Впрочем, я не намерен о ней злословить; я нахожу, что она выше почти всех ей подобных Но это вообще не женщины.

Несколько аккордов, взятых Масивалем, заставили их умолкнуть, и г-жа де Братиан спела вторую часть поэмы, где она предстала подлинной Дидоной, великолепной в своей земной страсти и чувственном отчаянии.

Но Ламарт не отрывал глаз от г-жи де Фремин и графа фон Бернхауза, сидевших рядом. Как только последний звук рояля замер, заглушенный аплодисментами, он сказал раздраженно, словно продолжал спор, словно возражал противнику.

— Нет, это не женщины. Даже самые порядочные из них — ничтожества, сами того не сознающие. Чем больше я их узнаю, тем меньше испытываю то сладостное опьянение, которое должна вызывать в нас настоящая женщина. Эти тоже опьяняют, но при этом страшно возбуждают нервы; это не натуральное вино. Оно превосходно при дегустации, но ему далеко до былого, настоящего вина. Дорогой мой! Женщина создана и послана в этот мир для двух вещей, в которых только и могут проявиться ее подлинные, великие, превосходные качества: для любви и для материнства. Я рассуждаю, как господин Прюдом. Эти же не способны на любовь и не желают детей; когда у них, по оплошности, родятся дети — это для них несчастье, а потом обуза. Право же, они чудовища.