Роберт Стивенсон - Новые арабские ночи

Дверь приотворил Норсмаур и пропустил меня вперед. В то же мгновение Клара уходила от отца через боковую дверь в комнату, которая прежде служила студией, а теперь была обращена в ее спальню. В кровати, отодвинутой к задней стене, — а когда я осматривал павильон перед приездом Норсмаура, она стояла у самого окна, — сидел Бернард Хедльстон.

Хотя в ночь высадки я только мельком, при свете слабого фонаря, видел его черты, но я тотчас узнал того, который теперь носил звание злостного банкрота. Его бледное, изможденное лицо обрамляла большая рыжая борода и длинные бакенбарды того же цвета; высокие скулы и кривой нос придавали ему вид монгола, голова была покрыта черным шелковым колпаком, который вместе с зеленым пологом кровати еще сильнее оттенил лихорадочный блеск светлых его глаз и мертвенную бледность лица. Рядом с ним, на кровати, раскрыта была массивная Библия, и тут же лежали большие золотые очки, я заметил также пачку других книг на стойке у изголовья кровати.

Старик сидел, окруженный подушками и сильно нагнувшись вперед, его голова склонилась почти до колен, пока он не приподнял ее, чтобы меня приветствовать. Я думаю, что, если бы не суждено было ему умереть другой смертью, он через несколько недель все равно скончался бы от истощения сил.

Хедльстон протянул мне руку — длинную, тонкую и до неприятности волосатую.

— Пожалуйте, пожалуйте, мистер Кассилис! — произнес он торопливо. — Еще покровитель, — он откашлялся, — второй покровитель. Мой лучший привет вам, мистер Кассилис, как доброму другу моей дочери. Вот они собрались около меня, друзья моей дочери, хотят меня спасти… Благослови их, Господи!

Я готовился к этой встрече, старался внушить себе доброе расположение к отцу моей Клары, но, увидев старика, услышав его вкрадчивый голос, явно преувеличенную, притворную любезность, сразу почувствовал, что исчезли все мои доброжелательные намерения. Я убедился, что не в состоянии ему симпатизировать, и свою руку протянул, протестуя в мыслях против этой вынужденной церемонии.

— Кассилис хороший человек, — сказал Норсмаур, — он один стоит десяти!

— Я слышал, — горячо воскликнул старик, — то же самое мне говорила дочь! Ах, мистер Кассилис, вы видите, покарал меня мой грех! Я очень, очень низко пал, но меня немного поддерживает раскаяние. Мы все должны предстать перед лицом Всевышнего, мистер Кассилис! Я являюсь слишком поздно, но с искренним, клянусь, смирением на Его суд.

— Ну, затянул песенку! — грубо заметил Норсмаур.

— Нет, нет, дорогой Норсмаур! — крикнул банкир. — Не говорите этого, не искушайте меня! Вы забываете, дорогой мой, что в эту же ночь может призвать меня Господь.

Нельзя было без жалости смотреть на угнетенное состояние старика. Я сам разделял мнение Норсмаура и от души смеялся про себя, слыша увещания, которые он расточал старому грешнику.

— Бросьте, Хедльстон! — продолжал Норсмаур. — Вы к себе несправедливы. Вы человек, в полном смысле, мира сего, прошли, что называется, сквозь огонь и медные трубы раньше еще, чем я родился. Ваша совесть… выдублена как самая лучшая южно-американская кожа, и вы только забыли продубить печень, отсюда все беспокойства!

— Ах, шутник, шутник! — сказал Хедльстон, грозя пальцем. — Правда, я никогда не был ригористом, я всегда ненавидел ригоризм, но всегда оставались у меня добрые чувства. Я был нехороший человек, мистер Кассилис, я не думаю этого отрицать, но я испортился только после смерти жены. Тяжело вдовому жить… За мной очень много грехов, я не отказываюсь от этого, но есть же и в них мера, я надеюсь. И, если уже говорить… Ай! — крикнул он внезапно.

Его голова приподнялась, пальцы растопырились, лицо исказилось от страха, вытаращенные глаза смотрели на окно…

— Нет. Ничего нет, слава тебе Господи! Это был шум от дождя, — прибавил он после паузы с невыразимым облегчением.

Он откинул спину на подушки и несколько секунд казался очень близким к обмороку, но пересилил недомогание и волнующимся, дрожащим голосом начал снова меня благодарить за готовность стать на его защиту.

— Позвольте мне задать вам один вопрос, мистер. Хедльстон, — сказал я, дав ему договорить и успокоиться. — Правда, что при вас есть еще деньги?

Этот вопрос заметно ему не понравился, и он с неохотой ответил, что, действительно, при нем остались деньги, но весьма немного.

— Хорошо, — продолжал я. — Ведь именно за этими деньгами гонятся итальянцы. Отчего же вы им не отдаете?