Лев Славин - Уралец

Из-за угла доносились крики и выстрелы, а здесь было тихо, безлюдно. Денис присел на корточки, снял очки и принялся протирать их: они были сильно залеплены грязью и мешали смотреть. Он протянул изнеможенные ноги и в первый раз за весь день сладостно распустил мускулы. Это продолжалось минуты две, не более, но никогда в жизни он не отдыхал так полно и хорошо, как сейчас, на этом окровавленном клочке земли под стоны и взрывы из-за угла.

Поймав себя на том, что он намеренно долго протирает очки, он резко поднялся и побежал за угол. Там все было кончено. Дымился взорванный блиндаж. Бойцы вылезали из траншеи. Вместе с другими вылез наружу и Денис.

Казалось, что немцы отошли. Внезапно сбоку ударили пулеметы. Несколько бойцов пали, остальные залегли. Стрелял дзот, дотоле не замеченный. Едва кто приподнимался, как снова начинало хлестать из дзота.

Так шло время в бездействии. Темнело. В январе день короткий. Первые звезды вышли на небо. А наши все лежали. И каждый понимал, что это было гибельно для общего продвижения на участке.

Вдруг лежащие увидели фигуру: одинокий боец, согнувшись, зигзагами бежал к дзоту. Ложился иногда, вставал, бежал, снова ложился, полз, снова бежал в рост. Узнали в нем этого новобранца Черторогова, его длинные ноги в фиолетовых обмотках, очки.

Жутко было смотреть, как он бежал навстречу пулям. Но он все бежал, прикрытый легкой непрошибимой броней своего счастья. В нескольких шагах от дзота он припал к земле и пополз. Потом вскочил, трижды метнул в амбразуру гранаты и рухнул.

Дзот замолчал. Все вскочили и побежали вперед.

Денис, изорванный пулями, лежал подле зажженного им дзота. Глаза его были закрыты, но он был жив и слышал топот и крики. Сильно болело в груди. «Я еще не умер», – подумал он. Он попытался крикнуть, позвать к себе. Но у пего не хватило сил, чтобы крикнуть, а только стало еще больней в груди. Ему хотелось открыть глаза, но он боялся, что от этого усилия он умрет. Все же, крепко напрягшись, он открыл глаза.

Он увидел небо. Три алмаза Ориона светились над ним. А, старые друзья пришли проведать его. Он приветственно махнул им ресницами. И звезды махнули ему ресницами. Слезы нежности потекли у Дениса по лицу, засыпанному осколками очков. Он видел на небе знакомые дорожки, закоулки. Ему казалось, что он отбил у немцев не землю, а небо, вот это низкое доброе небо своего детства. Гитлеровцы, мамаи окаянные, захватили его, а он их оттуда вышиб, из своего родного неба. А приятели-звезды, три блестящих молодца Ориона, спускались все ниже, перемигиваясь и шепча: «Да, это он, наш Дениска из лесу». Просто удивительно, до чего звезды могут стать большими, прямо как головы.

Да это и впрямь головы. Вот усатый Игнатий Некрасов, и Линейкин, и сонный Гаврила, и другие ребята. Убедившись, что это люди, а не звезды, Черторогов напряг все живое и сильное, что еще осталось в его теле, чтобы натянуть выражение невозмутимости на свое жалкое окровавленное лицо. От усилия он издал стон.

Товарищам показалось, что он просит их о чем-то. Они наперебой спрашивали:

– Тебе воды, Черторогов?

– Может, тебе лежать неловко? Может, повернуть тебя?

– Оставьте его, – сказал Игнатий Некрасов, – ему уж ничего не нужно.

Он утер глаза кулаком и сказал, усиливая голос, как бы желая пробиться сквозь бесчувственность Дениса:

– Черторогов, милый ты мой! Если ты меня слышишь, то знай, что мы все тут стоим возле тебя, весь третий взвод. И знай, что ты наш дорогой герой, и мы все гордимся тобой, что ты не пожалел своей молодой жизни для родины…

Денис шевельнулся. Все умолкли, и в тишине пронесся предсмертный шепот Дениса:

– А… что ж… тут особен…

Он не докончил, вытянулся и затих. Бойцы переглянулись и стащили с головы каски. А Линейкин сказал:

– Отчаянный парень. Что говорить, настоящий астроном! Жалко его. Ну да что ж, ни моря без воды, ни войны без крови.

Они положили Черторогова на шинель, шагая в ногу, понесли его к могиле.

Там я и видел его в последний раз. Это был девятый час пребывания Дениса на фронте.

Невдалеке под холмом радостно обнимались бойцы Волховского и Ленинградского фронтов, наконец соединившиеся. Осада была пробита. Я поехал вперед, не дождавшись погребения Черторогова…

А вот сейчас он сидит вместе со мной в машине и рассказывает обо всем этом своим ровным гудящим басом:

– Закваска у меня все же уральская. Как стали меня тащить в землю, так я застонал. Ну, стало быть, отставить могилу и – в медсанбат. Дырок на мне много, а в общем, все не смертельные. Заштопали меня в госпитале, и, в общем, я сделался такой же, как был, целый, гладкий. Только стал поразговорчивей. Должно быть, через эти дырки маленько выпарилась моя диковатость. Вернулся, стало быть, в строй. Ну, и вырос на работе, как видите. Бывал после этого во всяких переделках. Но никогда не забуду того дня, как шел к дзоту под пулями. Особое ощущение, знаете. К тому же был необстрелянный. Первый день все же…