Лев Славин - Неугодная жертва

Бухгалтер Майгородского финотдела Исай Неделин давно звал меня посмотреть древнюю стенопись в местном соборе. Заглянув в справочники, я узнал, что ее приписывают Рублеву.

Сумеречным зимним утром я выехал в Майгород. И вот я подымаюсь по Конюшенной горе. Слева падь, поросшая соснами, справа грубая, пупырчатая шкура горы.

Подъем крут, я шагаю неспешно. То опережая меня, то отставая, семенят богомолки, все как на подбор в черных платочках с цветной каемкой. Почему, однако, их так много? День будний, и я рассчитывал, что храм будет пустовать.

Ноги скользят по замерзшей грязи. Дерзкий декабрьский ветер гонит в лицо снежную пыль. Я устал. Между тем из-за гребня выглядывает, нежно золотясь, еще только самая верхушка соборного креста.

Меня обогнала «Чайка», сверкнув черным разлапистым телом. Я посмотрел ей вслед со святой злобой пешехода.

Вдруг она остановилась, мигнув красными глазищами стоп-сигналов.

Из машины выглянула маленькая напомаженная головка, такая черная и блестящая, что она казалась деталью машины.

Когда я приблизился, головка проворковала:

– Вы, верно, устали? Пожалуйте к нам, владыка просит вас.

Дверца отворилась, и я увидел в глубине машины осанистую фигуру в шубе. На бобровый воротник стекала борода – не клокочущий водопад библейских пророков и не запыленный войлок сельских попиков, а надушенное элегантное творение столичных парикмахеров.

Обладатель напомаженой головки, совсем молоденький, тоже был в шубе, из-под которой видна была ряса.

– Теперь вы не опоздаете к обедне, – сказал он покровительственно.

Я пожал плечами.

– Да вы не волнуйтесь, – продолжал он успокоительно. – Сегодня служить будет его преосвященство.

Бородатый пассажир вздохнул.

– Последний раз, – сказал он, – служил я здесь молодым священником, только что рукоположенным. Пожалуй, помоложе тебя был, брат Павел. Было это… – он задумался на мгновенье, – тому назад лет сорок без малого. И тоже, как сегодня, в день моего святого. Николая Мирликийского. Зимним Николой зовут его в народе…

Тут только я сообразил, что передо мной не кто иной, как епископ Николай, чье имя, а иногда и фото я изредка встречал в печати. Спутник его, как я вскоре понял, несмотря на молодость свою, уже был пострижен в монахи.

Я поспешил объяснить, что меня, собственно, интересует не церковная служба, а сама церковь.

Преосвященный зорко посмотрел на меня и спросил:

– А не искусствовед ли вы, простите?

– Нет, просто любитель живописи.

Он тонко улыбнулся, показав золотые зубы, и сказал:

– Каждый в сердце своем хранит своего бога. Машина остановилась. Мы вышли. Ветер утих, небо

расчистилось. Мы на макушке горы. Перед нами собор. Он чисто вырисовывался на синем экране неба.

Белый и грузный, он поражал выпуклой массивностью стен. Это была крепостная тяжесть старого православия. И вместе с тем, казалось, он застыл на взлете.

Он походил на гигантскую сказочную птицу Гамаюн или Алконост, которая присела, чтобы передохнуть, на вершину горы и сейчас вспорхнет и, маша сильными белыми крылами, скроется в этой синей дали.

Чем больше я смотрел на собор, тем больше казалось мне, что он уже чуть отделился от земли. Да, я готов был поклясться, что между тесаным основанием его и запорошенной снегом землей заголубела полоска неба.

– Каким чудом, – сказал я восхищенно, – сумел зодчий соединить вескость и легкость?

– Это и есть русская суть, – сказал епископ поучительно, – это кровь и крылья российского гения.

Далеко было видно отсюда. Леса разбежались, открыв широкую пойму. Средь заснеженных лугов бежала река. Мороз еще не набрал силы схватить ее. Солнце било в стекла далеких домов. Золотые мечи отражений, трепеща, вонзались в воду.

– Ну как, гражданин любитель живописи, – сказал епископ, покосившись на меня, – по вкусу ли вам места эти?

– Да, красиво.

– Еще бы! А впрочем, может быть, пристрастен я? А? Ведь это моя родина. Да нет же, нет! Здесь исток русской жизни, ее семя. Недаром природа сия прославлена кистью Исаака Левитана.

От ближнего берега отвалил паром. Что-то исконное было в очертаниях неуклюжего судна, в фигуре паромщика с веслом на корме, в покойном смирении людей притулившихся к бортам этого летописного корыта.

– Славянская выя… – пробормотал епископ. – Сколь много ты можешь удержать на себе! Никаким зарубежным атлантам сие не под силу.