Томас Манн: Волшебная гора. Часть I

Более или менее.

Этого достаточно… Говорить, – продолжал Ганс Касторп, – бесполезное занятие! В вечности не разговаривают. В вечности ведут себя так же, как когда рисуют свинку: откидывают голову и закрывают глаза.

Недурно сказано! Ну, конечно, ты в вечности как дома, ты знаешь ее до дна. А ведь ты довольно занятный молодой мечтатель, надо признать.

И потом, – сказал Ганс Касторп, – заговори я с тобою раньше, мне пришлось бы называть тебя на «вы».

А что же, ты намерен всегда называть меня на «ты»?

Ну да. Я всегда говорил тебе «ты» и буду говорить вечно.

Пожалуй, это уже лишнее. Во всяком случае, тебе надолго придется говорить мне «ты». Я уезжаю.

После обеда.

Ты недурно осведомлен. Может быть, и туда – на время.

Ну… это нет.

Вот почему я хочу рискнуть и немного пожить в другом климате.

Что до меня, то, знаешь ли, я прежде всего люблю свободу и, в частности, свободу выбирать себе место, где жить. Тебе, вероятно, трудно понять, что человек одержим чувством независимости? Может быть, это у меня от моего народа.

А твой муж в Дагестане, он тебе разрешает ее, эту свободу?

Мне вернула свободу моя болезнь. Я в «Берггофе» уже в третий раз. На этот раз я провела здесь целый год. Может быть, и вернусь. Но ты тогда уже давно будешь далеко отсюда.

Даже имя! Нет, ты действительно уж слишком серьезно относишься к карнавальным обычаям!

И да и нет… Ну, как тут знают эти вещи. У тебя там внутри есть влажный очажок, и ты слегка температуришь.

Под вечер тридцать семь и восемь или девять…

О, у меня, знаешь ли, дело посложней… Не совсем обычный случай.

В той отрасли гуманитарных наук, которая именуется медициной, – сказал Ганс Касторп, – есть заболевание – так называемая туберкулезная закупорка лимфатических сосудов.

А ты, мой милый, видимо, шпионил.

А ты…

Странный вопрос! Ведь прошло полгода!

Ну конечно, но я узнала совершенно случайно…

Опять Беренс!

О, он так точно изобразил твою кожу. Впрочем, у этого вдовца горят щеки и есть презабавный кофейный сервиз… Думаю, что он знает твое тело не только как врач, но и как адепт другой отрасли гуманитарных наук…

Ты прав, мой друг, ты действительно грезишь…

Допустим… Но не мешай мне грезить опять, ведь ты с такой жестокостью разбудила меня вестью о твоем отъезде, точно зазвонили в набат! Семь месяцев я прожил у тебя на глазах… А теперь, когда мы познакомились в действительности, ты говоришь об отъезде!

Повторяю, мы могли бы беседовать с тобой и раньше.

Я? Не увиливай, мой мальчик. Речь идет о твоих интересах. Ты что, слишком робел, чтобы приблизиться к женщине, с которой теперь разговариваешь как во сне, или тебе кто-нибудь мешал?

Я же объяснил тебе! Я не хотел говорить тебе «вы».

Хитрец! Отвечай мне, этот говорун, этот итальянец, который не пожелал остаться, что он тебе бросил на ходу?

Я не расслышал ни одного слова. Какое мне дело до этого господина, когда мои глаза видят тебя? Но ты забываешь… Познакомиться с тобой, как знакомятся обычно, было бы вовсе не так легко. И потом ведь со мной двоюродный брат, а он не склонен развлекаться: он только и мечтает о возврате на равнину, чтобы стать солдатом.

Бедняга. Он на самом деле болен гораздо серьезнее, чем думает. Состояние твоего итальянского друга тоже неважное.

Он и сам это говорит. Но мой двоюродный брат… Неужели правда? Ты меня пугаешь.

Очень может быть, что он умрет, если попытается стать солдатом на равнине.

Умрет? Смерть – грозное слово, правда? Но странно, теперь оно уже не производит на меня такого впечатления, это слово. Когда я ответил – «ты пугаешь меня», я просто сказал то, что принято говорить в таких случаях. Мысль о смерти не пугает меня. Я отношусь к ней спокойно. И мне не жалко ни моего добряка Иоахима, ни самого себя, когда мне говорят, что он может умереть. Если это так, то его состояние очень похоже на мое, и оно не кажется мне таким ужасным. Он – «морибундус», а я – влюбленный, что ж! Ты ведь говорила с моим кузеном в приемной, перед рентгеновским кабинетом, помнишь?