Томас Манн - Волшебная гора. Часть I

«Внимательно гляди… Она – Лилит» – слова Мефистофеля в сцене «Вальпургиева ночь». Согласно кабалистическому преданию, Лилит – первая жена Адама, отвергнутая им за то, что она убивала своих детей; впоследствии сделалась возлюбленной Сатаны и демоном сладострастья.

Множественного числа (лат.)

Mulus (от лат. осел) – шутливое название абитуриента в Германии.

Над нами главный – Уриан – слова из хора ведьм в сцене «Вальпургиева ночь». Уриан – одно из имен черта.

Эй! Инженер! Постойте! Что вы делаете? Инженер! Немножко благоразумия! Он одурел, этот мальчуган! (итал.)

На! (франц.)

Осторожно, он легко ломается, – сказала она. – Его, знаешь ли, надо вывинчивать. (Здесь и далее иноязычный текст – французский .)

Он очень честный молодой человек, очень узкий, очень немец.

Узкий? Честный?

Нас, немцев?

Мы говорим о вашем двоюродном брате. Но это правда, вы немножко буржуазны. Вы любите порядок больше, чем свободу, вся Европа это знает.

Любить… любить… А что это значит? Это слово слишком неопределенное. Один любит, другой владеет, как у нас говорят.

Я скажу тебе по-французски, какие у меня по этому поводу возникли мысли. То, что вся Европа называет свободой, это, может быть, нечто столь же педантичное, столь же буржуазное, если сравнить с нашей потребностью в порядке – вот именно!

Вот как! Занятно! Ты имеешь в виду своего кузена, когда говоришь такие странные вещи?

Нет, он действительно добряк, простая натура, в ней не таится никаких угроз, знаешь ли. Но он не буржуа, он солдат.

Ты хочешь сказать: натура совершенно твердая, уверенная в себе? Но ведь он серьезно болен, твой бедный кузен.

Может быть, когда показывал свои картины.

То есть когда писал твой портрет?

Почему бы и нет. А как, по-твоему, портрет удачен?

Ну да, исключительно. Беренс очень точно воспроизвел твою кожу, в самом деле очень правдиво. Как бы мне хотелось быть портретистом, как он, чтобы тоже иметь основания исследовать твою кожу.

Говорите, пожалуйста, по-немецки!

Это своеобразное исследование, одновременно художественное и медицинское, – одним словом, речь идет, понимаешь ли, о гуманитарных науках.

Потихоньку от врачей. Как только Беренс вернется, все кинутся на стулья. Очень будет глупо.

Поди ты со своим Беренсом!

Да и на ковре…

…как будто я в глубоком сне вижу странные грезы… Ведь надо спать очень глубоко и крепко, чтобы так грезить… Я хочу сказать, мне этот сон хорошо знаком, он снился мне всегда, долгий, вечный… да, сидеть вот так рядом с тобой – это вечность.

Поэт! Буржуа, гуманист и поэт, вот вам немец, весь как полагается.

Боюсь, что мы совсем и ничуть не такие, как полагается, – ответил он. – Ни в каком смысле. Мы, может быть, просто трудные дети нашей жизни, только и всего.

Красиво сказано… Но, послушай… ведь не так уж трудно было увидеть этот сон и раньше. Вы, сударь, поздновато решились обратиться с милостивыми словами к вашей покорной служанке.

К чему слова? – сказал он. – Зачем говорить? Говорить, рассуждать – это, конечно, по-республикански, допускаю. Но сомневаюсь, чтобы это было в такой же мере поэтично. Один из наших пациентов, с которым я, до известной степени, подружился, господин Сеттембрини…

Он только что бросил тебе несколько слов.

Что ж, он, конечно, великий говорун, и даже очень любит декламировать возвышенные стихи, но разве этот человек – поэт?

Искренне сожалею, что не имела удовольствия познакомиться с этим рыцарем.

Охотно допускаю.

А, ты допускаешь!

Что? Да ведь я это просто так сказал. Я, как ты, вероятно, заметила, почти не говорю по-французски. Но с тобою я все-таки предпочитаю этот язык родному, оттого что для меня говорить по-французски значит в каком-то смысле говорить не говоря, – то есть ни за что не отвечая, как мы говорим во сне. Понимаешь?