Генрих Манн - Минерва

Леди Олимпия усадила ее в кресло.

— Дорогая герцогиня, я в восторге. Что вы за жестокая Мадонна! Этот великий художник впадает в безумие, потому что вы его любите.

— Потому что…

— Признайтесь. Вы любите его и осуждаете на мучения. Он ожесточен этим — разве он не прав?

— Можем ли мы изменить это? Недалеко отсюда лежит без сознания человек, которого вы знаете, миледи.

— Его я сделала счастливым, дорогая герцогиня, — к сожалению, слишком счастливым… Он не может расточать любовь, он должен экономить. Это он забыл: отсюда и вся катастрофа… Что, если бы вы вняли мольбам своего великого художника? Простите, я кощунствую. Вы вся — душа, вы так далеки от всего плотского. Поверите ли вы, что и я когда-то была такой? Мой брак с лордом Рэгг был примерным. Это почти забыто, — но мой сын, великолепный мальчик, целомудренный и здоровый, теперь путешествует по континенту. Я думаю, вы познакомитесь с ним… Я не очень умна, как вы знаете, дорогая герцогиня. Но одному я научилась: чем строже мы считаем нужным относиться к своей плоти, тем она в сущности сильнее. Я увидела, что я счастливее, когда уступаю своим чувствам, чем когда подавляю их. Это так просто. Какое основание можем иметь мы, свободные и счастливые, становиться поперек своего собственного пути?

— Никакого, — ответила герцогиня. — Я также никогда не подавляла своих чувств. Я была очень чувственной, когда мечтала о сильных телах прекрасного и освобожденного мною народа. Я была очень чувственной, когда отдалась произведениям искусства.

— Но теперь, когда дело идет о теле, вы подавляете свои чувства. Почему?

«Да, почему?» — подумала герцогиня, ища ответа в своей душе. Пред ней, точно при блеске мгновенной молнии, встали забытые фигуры: бледные, подергивающиеся от страсти лица, жадно протянутые руки; ее парижские поклонники, окровавленные или обезумевшие; Павиц, в ногах дивана с разорванной обивкой, молящий о прощении; принц Фили в театральном костюме, запутавшийся шпагой в ее платьях и громко плачущий; делла Пергола, на полу, бледный от презрения к самому себе и решившийся сносить его.

Леди Олимпия улыбалась про себя. «Ее, должно быть, необыкновенно влечет к известной вещи, иначе она не сопротивлялась бы так упорно. Я еще услышу о ней много интересного».

Довольная этим заключением, она поднялась.

— Я уезжаю, дорогая герцогиня, дня через четыре-пять. Но я надеюсь еще увидеть вас — и притом счастливой.

— В моей вилле в Кастельфранко. Я еду туда завтра.

— Я заеду туда. До свидания!

Леди Олимпия простилась со всеми. Когда она выходила, вошел Зибелинд. Она невольно остановилась. Все умолкли. Зибелинд сделал нерешительную гримасу и провел влажной рукой по лбу. Он чувствовал себя разбитым и неопрятным, точно после ночи, полной невероятных излишеств.

— Что со мной было? — спросил он себя, стараясь рассеять туман, окутавший его мысли. — Я во фраке. Ах, да, я был переряжен. Здесь еще осталось два рыжих волоса.

Он снял их. Затем он увидел свое отражение в зеркале.

— Мои щеки так впалы, что кажутся совсем черными. Очевидно, с них смыли румяна. У меня вид больного сухоткой.

Он сделал шаг, хромая так сильно, что был слышен стук. Он был удивлен.

«Тебе хотелось бы бежать отсюда, мой милый, — сказал он себе. — Но этого не будет. Ты, кажется, был счастлив. Ты был дурак, что дал себя поймать на эту удочку, и предатель своей судьбы был ты. Теперь не угодно ли тебе признать ее и выйти к презирающим тебя! И прежде всего превосходство на твоей стороне, а не на их. Ведь они даже не пытаются разгадать, что теперь происходит в тебе. Ты же читаешь на незнающих страдания лицах наивно-суетные заботы каждого… О, страдание — единственное величие для человеческого чела! Никогда у меня не было в такой степени, как в эту минуту, сознания своего мученического превосходства!

Он взял руку, которую протянула ему леди Олимпия; его горячие губы подобострастно коснулись ее. Затем он посмотрел ей вслед.

«Добродушная индюшка. Она уже раскаивается. Даже бессовестными до конца не могут быть эти счастливцы. И каким-нибудь „я не хочу больше“ они думают заставить забыть нас — нас. Разве вы имеете понятие о чем-нибудь?»

Он с трудом приковылял на середину комнаты. Дамы вдруг оживленно заговорили друг с другом.

«Совершенно верно, это не могло быть иначе. Все в вас, каждая мысль, каждое слово, каждое колебание и каждое движение отвергает общение со мной. Вот этот выронит монокль и убежит от страха, что его могут смешать со мной».