Генрих Манн: Минерва

Проперция, не понимая, медленно подняла свои темные глаза. Но Якобус оправился. Он расхохотался, как уличный мальчишка.

— Мы не поймем друг друга, миледи, — воскликнул он. — Я люблю долгую службу и длительное вознаграждение.

Он подбодрял себя близостью герцогини.

— Создавать гигантские творения по слову одной единственной женщины. Всю жизнь следовать за ней к каждой полосе воды и к каждому куску зеркала и ловить каждое ее отображение.

Он оборвал, заметив, что становится слишком серьезным. Говорить этой блондинке, состоявшей только из тела, что-нибудь прочувствованное, было профанацией.

— Я обещал Мортейлю танцевать кадриль визави с ним и Клелией, — сказал он.

Леди Олимпия снисходительно улыбнулась.

— Мортейль и не думает танцевать.

Он больше не обращал на нее внимания.

— Здесь стало душно, — заметил он, низко поклонился и вышел.

Леди Олимпия спокойно объявила:

— Здесь удивительно свежо.

Она выпрямилась, протянула руку за мраморную спинку скамьи и подставила ее под капающую из переполненного бассейна воду. На этой руке не было никаких драгоценностей, она сверкала наготой в сознании своей власти. Падающие капли украшали ее влажным блеском.

Бальная музыка весело кружилась у ног трех женщин. Мимо, со сверкающими глазами, прошли несколько пар, искавших в звуках наслаждения. Когда зал опять опустел, леди Олимпия сказала зевая:

— Этот Якобус удивительно легко краснеет. А между тем он, несомненно, один из тех мужчин, которые не церемонятся с нами.

Герцогиня ответила:

— О, его цинизм поверхностный. Он научился ему. В глубине души, я думаю, он мягок, хотя и вел жизнь человека, не останавливающегося ни перед чем.

— Уже? Он очень молод.

— Он худощав, как мальчик, и волосы у него тоже мягкие, как у мальчика, на его подвижном лице отражаются все переживания, и не запечатлевается ни одно. Тем не менее, ему лет тридцать пять, и он пережил немало.

— Какого он происхождения?

— Не знаю. Он у себя дома везде в Европе, где существует артистическая богема. Когда я в Риме стащила его с пятого этажа, он уже жил тогда в Piano nobile. Он долго поднимался и опускался с женщинами и, я думаю, через женщин, В двадцать лет он имел счастье понравиться Сбригати.

— Лоне Сбригати?

— Она была тогда еще неизвестной маленькой актрисой. Якобус не зарабатывал ничего и жил на ее счет. В критический момент, или когда она ему больше не была нужна, он грубо бросил ее. Говорят, что только с того времени ее голос приобрел трагический тембр.

Проперция Понти опустила голову и закрыла глаза рукой.

— Эта черта не восстанавливает вас против вашего друга? — спросила леди Олимпия. — Дорогая герцогиня, я восхищаюсь вами.

Герцогиня изумленно посмотрела на нее.

— Почему же? Ведь его творения хотят жить — как может он считаться с страданиями других? Впрочем, его любовные приключения не отняли у него душевной невинности.

— Ах, вы, знаток душ!

— О, нет! Я никогда не спрашиваю, что творится в чужой душе; я слишком боюсь неопрятных ответов. Я гораздо охотнее довольствуюсь переодеванием, поверхностной игрой, и не оспариваю красоты у всех душ, ловко наложивших на себя покровы. Та красота, в которую мы можем без разочарования вглядываться до самой глубины, принадлежит только произведениям искусства и редким людям, совершенным, как они.

— А Якобус?

— Если бы у него самого не была глубоко невинная душа, как мог бы он нарисовать все это?

И она обвела зал взглядом, полным ненарушимого доверия.

Леди Олимпия осведомилась:

— Откуда же вы знаете его старые истории?

— Он рассказал мне их.

— Он… И это не заставляет вас задумываться?

Герцогиня улыбнулась.

— Он краснел и при этом.

— Дорогая герцогиня, вы невинны до ужаса.

— Синьора Проперция, — мягко и с болью сказала герцогиня, — приободритесь.

Она приподняла ей голову. Леди Олимпия высказала предположение:

— Вы объявите невинным и того, герцогиня, кто сделал это?

— Нет, Проперция, вы должны поставить это ему в счет и любить его меньше! — сказала герцогиня. — Он своей жестокостью не защищает никаких творений. Наоборот, он разрушает ваши, Проперция. Вы должны были бы презирать его, как безрассудного преступника.

— Я хотела бы ненавидеть его, — сказала Проперция, — за то, что он такой утонченный и искусственный… Но ведь за это я и люблю его, — уныло пробормотала она. Она выпрямилась:

— Я ненавижу только грациозное, вкрадчивое создание, которое хочет выйти за него замуж… не потому, что она отнимает его у меня — он и так потерян для меня, — но я чувствую, что она будет его обманывать.