Генрих Манн - Диана

— Не правда ли, ваша светлость, в этом есть что-то смешное?

— Что-то… Откуда вы знаете?

Она в изумлении подняла глаза.

— Совершенно верно, я нахожу то же самое. Но скажите, откуда вы знаете?

— По портретам далматских правителей. В них есть что-то такое строго, — как бы сказать, строго-буржуазное. Они должны быть необыкновенно нравственными, и, конечно, то, что они теперь совершают по отношению к вам, ваша светлость, они делают неохотно. Король Николай, — как вы могли разгневать его? Он такой почтенный.

— Почтенный, это настоящее слово для него! — воскликнула герцогиня с подергивающимся лицом. Обе молодые женщины одновременно расхохотались. Они невольно протянули друг другу руки. Бла пробормотала: «Конечно, это буржуа…» и пододвинула свой низкий табурет. Она села перед герцогиней почти у ее ног.

Сан-Бакко, сильно взволнованный новостью, бегал взад и вперед по галерее. Размахивая руками, он возбужденно говорил с самим собой; иногда вырывалось какое-нибудь громкое Слово. Наконец, он прорвался. Так, значит, беззаконие этих гнусных тиранов уже не удовлетворяется порабощением народа, они дерзают нарушать права старых родов на их родовые поместья.

— Тысячелетняя фамильная собственность, — кто имеет право оспаривать ее у меня? Никакое государство и никакой король — только бог!

После этого изречения революционер, сокрушавший по эту и по ту сторону океана все наследственные права, обвел слушателей грозным взглядом.

— Неизвестно откуда явившийся монарх, пришедший в страну с дорожным мешком в руке! Даже не завоеватель! Но я уничтожу его! Я дознаюсь, насколько Кобурги моложе, чем Асси! И я сообщу это газетам!

Горячность Сан-Бакко напомнила Павицу счастливые дни. Ему чудилось, что со всех сторон опять стекается народ; он окружал его, шумно дыша, и Павиц уже чувствовал под ногами доски какой-нибудь бочки с вином. Его глаза засверкали, руки начали дрожать, и он заговорил. Он держал одну из своих больших речей: к этому никто не был подготовлен. Дамы испугались, кардинал равнодушно рассматривал этот новый человеческий тип. Монсиньор Тамбурини утратил на мгновение решительность своих суждений под напором этого красноречия и старался уяснить себе, чего оно может стоить при подходящих условиях.

Герцогиня рассеянно смотрела в сторону; она слишком часто бывала на репетициях в театрах. Мало-помалу она стала разглядывать своих новых знакомых. Бла, скептически изучавшая смену выражений на лице трибуна, производила впечатление элегантной женщины без будущего, тонкой и доброй. Прекрасные, женственные черты ее лица выражали ум. Винон Кукуру, темная блондинка, хихикала в свой носовой платок. Со своим тупым носиком и ямочками она казалась избалованным ребенком, не знающим горя. Но ее сестра Лилиан, — та, казалось, пережила все и была сломлена жизнью. Волосы у Лилиан были темно-рыжие, с фиолетовыми бликами. Она держала опущенными тусклые глаза, кончик ее носа начинал краснеть, руки уныло лежали на коленях, как бессильные моллюски. Чужому взору девушка представлялась совершенно белой и холодной от умерших скорбей, забытых в ее груди, точно трупы. Она позволяла видеть эти трупы каждому. Никакое общество не было достаточно важным, чтобы стоило что-нибудь скрывать от него.

Висевшие за спиной дам, за Тамбурини и Сан-Бакко, на длинной стене галереи старые картины были такими же неблагодарными слушателями Павица, как и общество на балконе. Молодой человек с зачесанными на виски и лоб волосами и неодинаковыми глазами с задумчивой нежностью глядел вдаль, вытянув голову над высоким, жестким плоенным воротником. Миловидная, богато одетая девочка, пускала мыльные пузыри над столом, на котором лежали ее карманные часы. Ее попугай с криком улетал, ее собака бросалась к столу. Видно было, что шпиц будет еще проделывать всякие штуки, а птица — кричать, когда часы малютки уже остановятся и радужная пена ее десяти лет лопнет. Рядом с ней мрачная, как смерть, красавица с волнистыми волосами, вся в аграфах и развевающейся вуали держала в руках решето. Ее жирный, заостренный на конце палец, указывал на дырявую утварь, как на жизнь, в которой все напрасно и бесплодно. Юдифь, стройная дева, высоко поднимала бледное лицо под украшенными драгоценными камнями волосами и не глядела на свои сильные руки, в которых сверкал меч и истекала кровью голова.

Павиц делал судорожные усилия, чтобы поддержать в себе иллюзию, что его окружают почитатели. Мало-помалу его красноречие потонуло в общем равнодушии. Он заикался, хватался за влажный лоб и, наконец, замолчал, пристыженный и несчастный. Старая княгиня все время таращила на него глаза, открыв рот. Едва он замолчал, она закрыла рот и заговорила о чем-то другом.