Генрих Манн - Венера

Она поручила кавалеру Муцио выведать, сколько дон Саверио заработал в прошлую ночь. Муцио уже знал это. Принц сам не играл; но налог на дам и игроков принес ему 55.000 лир.

— И к этому блестящему делу, — заметил секретарь, — присоединяются доходы с соседнего дома, где у его сиятельства есть дело не менее блестящее.

— Какое дело?

— О, в нем также принимают участие дамы и мужчины — и даже очень горячее участие. Это в некоторой степени дополнение к дому вашей светлости.

— Я хочу взглянуть, что там такое.

— Не советую. Вы разгневали бы принца. К тому же ваша светлость были бы сами слишком… изумлены.

— Тогда скажите, что там происходит.

— Ваша светлость, платите мне сто лир, и за это я выдаю многое. Но так как и дон Саверио иногда дарит мне сто лир, то должно быть нечто, чего я не выдаю.

И он ухмыльнулся, показав желтые зубы.

Поздно вечером появился, напевая, дон Саверио, матово-белый и гибкий; он был навеселе. Он сообщил, что фехтовал, имел деловое свидание на бирже и с подругами своей сестры Лилиан побывал в кабачке. Фрак на груди у него оттопыривался, так туго его карманы были набиты ассигнациями. Он сел и принялся есть конфеты. Он внушал герцогине презрительное и недоверчивое расположение, точно красивый, желтый дикий зверь, прогуливающийся на свободе после успешного применения когтей и зубов.

Она поцеловала его; он сейчас же вытащил из кармана лист бумаги.

— Здесь у меня имена почтенных людей, добивающихся мест городских чиновников. Подпиши это, дорогая. Твоей рекомендации придают значение, и ты поможешь всем.

— И тебе тоже?

— Как это мне? Прежде всего городскому управлению, которому мы дадим дельных служащих. В награду оно даст нам еще два куска земли.

— Оно поразительно щедро, ваше городское управление.

— Что ты хочешь? Мы особы, с которыми считаются.

Она подумала. «Претенденты, — думала она, — дают ему взятки. Он дает взятки представителям города. За это он получает дома почти даром. Но взятки он заставляет давать меня, а дома оставляет себе».

Она покачала головой.

— Твои дела становятся слишком запутанными. Я не последую за тобой, ты напоминаешь мне свою покойную мать.

— Ах, что там! Maman вбила себе в голову, что должна вернуть свои потерянные деньги, хотя бы их пришлось вытащить из карманов других. У меня более здоровые взгляды: я убежден, что деньги других так или иначе попадут в мои карманы. Но вы, женщины, похожи все одна на другую; в денежных делах вы или не знаете меры или трусливы. Вам недостает разумной силы… Ты не хочешь иметь никакого отношения к моим листам, не правда ли? Я понимаю это. Вечно подписывать свое имя не может не надоесть такой женщине, как ты. Я и не требую этого. Дай мне только доверенность. У меня бумага с собой, одна минута — и готово. Нотариус подписал заранее…

Она взяла лист и прижала к его лицу. Кончик его носа проткнул бумагу. Он мелодично засмеялся:

— Какая милая шутка!

Он поцеловал ее в шею. Она ответила поцелуем; он казался ей очень красивым в своей алчности.

У нее еще были закрыты глаза после страстного объятия; он сказал:

— Чтобы не забыть: вот, возьми доверенность, — эту дырку мы заклеим, это пустяк… Что, ты не хочешь? Это меня просто удивляет.

Он немного нетерпеливо привел себя в порядок перед зеркалом.

— Ты передумаешь. Кстати, я хотел тебе сказать, что у тебя плохой вид. Надо будет сделать что-нибудь для тебя. Придется прекратить балы и приемы.

— Ну, что ж доверенность? — небрежно спросил он на следующий день, входя в ее комнату. Она лежала на солнце, перед диваном, прижавшись грудью к подушкам, а губами к лицу красивой девушки. Со вчерашнего дня ее томило желание увидеть маленькую прачку с глазами газели и приплюснутым африканским носиком. Муцио привел ее и, ухмыляясь, сказал: «Но ваша светлость не должны давать ей белья». Она не дала ей белья.

— Какая милая картинка! — сказал дон Саверио. — А что ж доверенность?

— Ты надоедаешь мне.

— Это мы выпроводим отсюда, — тотчас же решил он. Он схватил девушку и вытолкнул ее за дверь.

— Ты бледна, дорогая, а временами вдруг становишься красной. Твоя рука холодна, что с тобой?

— Ничего особенного.

Она не считала его вправе интересоваться процессами, происходившими в ее теле. Это все были болезненные явления, связанные с ее критическим возрастом. Они ежедневно менялись; боли то там, то здесь, неприятные ощущения, менявшие направление, как ветер. Она сказала: