Решад Гюнтекин - Ночь огня

Но после стольких мучений, когда до свадьбы оставалось всего несколько дней, Кегам внезапно умер от воспаления легких.

Увидев жениха в церкви в гробу, девушка поклялась до самой смерти носить траурные одежды и дала обет безбрачия.

Для госпожи Варвары все красивое в мире было достойно сравнения с Кегамом. Молодые ростки на берегу Сарычая напоминали шею Кегама, теплый и ароматный ветер, который дул по вечерам из Турун-члука, походил на его дыхание, а белые тонкие свечи перед маленькой иконой Богоматери в ее комнате были словно пальцы Кегама.

Иногда, касаясь моих щек указательными пальцами, она говорила: «Я ваша сестра в земном и загробном мире», и тогда я чувствовал, что она сравнивает меня с Кегамом и, спаси Аллах, будто представляет, что ласкает своего-покойного жениха.

Помимо иконы Девы Марии в комнате госпожи Варвары имелась увеличенная фотография Кегама, обрамленная черным тюлем. Но какая! Солнце и сырость так изменили ее, что лица не было видно. В многолетнем противостоянии только брови и часть усов не поддались натиску пятен, пузырей, плесени и следов мух. Но усталые, обрамленные черными кругами глаза госпожи Варвары, когда она с любовью смотрела на фотографию, видели и глаза, и нос, и рот, и даже многозначительную улыбку Кегама во всех подробностях и на нужном месте.

К счастью для нее и для меня, лица Кегама не было видно. В противном случае история любви, которую я слушал со странным удовольствием, не впечатлила бы меня. Что касается госпожи Варвары, ее смешное уродство меня не смущало. Возможно, причиной тому был возраст.

Когда мы беседовали по вечерам, я, улыбаясь, говорил: ''

— Давайте приглушим свет лампы, так будет лучше для глаз.

В ее голосе слышалась гармония смирения, а движения длинного, изящного тела были преисполнены такой романтичной грации, что я почти видел красавицу, историю которой слушал в темноте.

Шея госпожи Варвары была довольно длинной и тонкой. Она постоянно склонялась к правому плечу, как будто не в силах вынести тяжести головы, и старая дева все время опиралась головой на руку, когда говорила. Особенно характерным этот жест становился, когда она смущалась или же рассказывала что-то, от чего можно смутиться. Ее узкие плечи поднимались, левая рука скользила по груди, которая становилась еще более впалой. В такие моменты она походила на голую женщину, купающуюся в реке, когда ее вдруг увидел мужчина.

В то время в уголке моего сердца, как и в сердце госпожи Варвары, трепетала давняя любовь. Возможно, именно поэтому мы с ней так хорошо ладили.

Моя любимая жила по соседству в нашем старом квартале. Ее звали Мелек, и теперь она училась на стамбульских педагогических курсах для женщин.

Когда мы стали соседями, она была кудрявой, белокурой толстенькой девочкой лет одиннадцати-двенадцати, розовощекой и голубоглазой, с длинными ресницами и мелкими чертами лица. Мы были ровесниками.

Ее кукольная красота, розовая шапочка и юбка с оборками позволяли верить, что она вышла из витрины магазина. В то время мне и в голову не приходило, что существуют девочки прекраснее Мелек. Я сразу же влюбился и решил непременно жениться на ней, когда вырасту.

Я стал причесываться как взрослый, носить галстук и длинные брюки, пытаясь таким образом обратить на себя ее внимание.

Вероятно, Мелек тоже была ко мне неравнодушна. Об этом свидетельствовало ее смущение — верный признак любви в этом возрасте. Дома мы оба озорничали и даже порой вели себя бессовестно, но при встрече принимали серьезный вид и даже не смели говорить друг с другом. Еще мы иногда посылали друг другу платок или бутылочку с лавандой.

Но когда Мелек исполнилось тринадцать, она сильно выросла и начала носить чаршаф.

Я же остался коротышкой.

Мне хотелось как можно скорее отрастить усы, чтобы поспеть за ней, и я постоянно сурьмил верхнюю губу.

Под началом моего отца служил старый белобородый солдат Камбер. Всю молодость он скрывался, не желая идти в армию, но к пятидесяти годам его поймали. Впрочем, человек он был хороший, хотя и слегка не в себе. Я страдал от одиночества и поверял ему свои горести. Но однажды он жестоко высмеял меня, отняв последнюю надежду. «Ну что за усы, как лук-порей, да еще нарисованные!» — сказал он, ехидно прищуриваясь.

Разве можно было сомневаться, что Мелек пренебрегала мной? Порой я видел ее на улице в черном чаршафе, рядом с матерью, которую она уже переросла, и тогда мне хотелось поскорее спрятаться в какую-нибудь дыру.