Кальман Миксат - ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT

— Э, теперь все равно, — ответил Ности. — Отступать некуда.

Коляску оставили с северной стороны больницы, Бубеник нацепил на шею сумку, и они пешком направились через парк к фасаду здания.

Чуть в сторонке стояла открытая беседка, летом там обычно сидели больные. Бубеник потащил Фери туда.

— Здесь я вас так обработаю, ваше высокоблагородие, что и родная мать не узнает. Из сумки Бубеник вынул седой парик и фальшивую бороду.

— Ну, давайте сюда голову, такого патриарха из вас сделаю, что бабки из «Себастьяна» подумают, будто сам отец Эскулап пришел в больницу проситься.

Не зря Бубеник когда-то в актерах служил, в одну минуту превратил он Ности в старика, натянул ему на голову парик, приклеил фальшивую бороду, набросил на него ветхий плащ, а в довершение через плечо и сумку перекинул, из которой вытащил всю эту амуницию.

— Теперь все в порядке. Вы еще чуть-чуть ссутультесь и извольте сказать, где вас утром ожидать?

— В гостинице.

Бубеник вернулся к коляске, а Ности пошел вперед к «Пансиону св. Себастьяна»; он потянул за висевший на дверном косяке шнур, и внутри раздался резкий звон колокольчика.

Немного погодя заскрипел ключ, и какая-то дородная женщина высунула голову со съехавшим набок помятым белым чепцом в оборках. В руке она держала фонарь, который бросал на пришельца жидкий свет.

— Ну, что там? Чего нужно?

— Я болен, прошу принять меня в больницу.

— А кто вы такой? — недоверчиво спросила женщина.

— Странствующий часовщик.

— Вы не из наших краев, да?

— Я исправлял часы у господина Тоота в Рекеттеше. Женщина немного смягчилась и спросила:

— А что с вами?

— Голова кружится, — простонал он. — Кажется, сейчас упаду.

— Где ж вы шатались всю ночь, ведь сейчас уж к заутрене звонить будут!

— Да вот тащился по дороге и, поскольку знаю господина доктора Пазмара…

Строгое лицо женщины смягчилось еще больше, она расширила щель в дверях, теперь оставалось последнее испытание.

— Наклонитесь-ка и дыхните на меня.

Из осторожности, чтобы она не заметила при свете фонаря его белых зубов, Ности наклонился так близко, что, дыхнув, коснулся ее губ, это можно было счесть и за поцелуй, только что не чмокнул.

— Гляди-ко ты, старый пес! — воскликнула женщина, быстро отдернув голову. — Ишь чего захотел! Но, не почуяв запаха вина или палинки, она распахнула перед ним дверь:

— Входите и отдохните, добрый старец. Утром вас осмотрит господин доктор.

И через коридор повела его в палату. Дорога была Фери знакома, он попросил женщину отвести ему койку подальше, — он, мол, не сможет отдохнуть, если поблизости будут стонать больные, — и прямо подошел к кровати, стоявшей возле винтовой лестницы в углублении типа алькова.

Женщина позволила ему тут расположиться и, когда новый пациент заявил, что ему ничего не надобно, зашаркала с фонарем в переднюю часть палаты, где просидела всю ночь у изголовья тяжелобольного. По дороге она оглядела все занятые постели, укрыла спавших, затем опустилась в кресло, поставила фонарь на пол рядом с собой, чтобы свет не мешал тем кто спит, напоила из ложки лекарством приподнявшуюся на локте белую фигуру, из другой бутылки сама чего-то отхлебнула (вряд ли это было лекарство) и постепенно задремала; голова в белом чепце лишь чуть пошевеливалась, словно свисала с шеи на веревочке, и игривый ветерок покачивал ее из стороны в сторону. Ности только и ждал этой тишины, которую нарушали лишь вздохи, посапывания да стоны, он быстро сорвал с себя фальшивые волосы и бороду, сунул их в сумку, снял ботинки и, держа их под мышкой, неслышно проскользнул на цыпочках по винтовой лестнице вверх, поискал в кармане ключ, который когда-то дал ему в пользование Михай Тоот, очень осторожно повернул его в замке, находившемся в потолке, медленно-медленно, чтобы не зашуметь, поднял откидную дверцу, шагнул п — очутился в комнате Мари.

Фери и сам был потрясен, как святотатец, вступивший в церковь, чтобы ограбить ее. Он сделал шаг вперед и испугался шороха своих шагов. Ему казалось, что ноги у него цепенеют, деревенеют. Казалось, будто возле кровати, откуда доносится тихое, ровное дыхание, шелестят духи с невидимыми палашами. Здесь все оставалось в таком же положении, как в ту минуту, когда сон смежил глаза Мари, ее прекрасные грустные очи. В подсвечнике, шипя, догорал огарок свечи, сверчок все еще наигрывал на скрипочке, но веселая, игривая танцовщица — ночная бабочка уже была мертва; она попала в пламя и сгорела. Маленькие башмачки валялись возле постели. Небрежно были брошены на стул юбка цвета резеды и сизая блузка, сохранявшая там, где еще не смялась, в плечах и на груди, формы живого тела. Ности едва осмелился взглянуть туда, где, погрузившись в белые подушки, отдыхала головка Мари с заплетенными в венок волосами цвета колосьев. Вокруг ее губ играли амурчики. Нежные линии шеи трепетали при каждом вздохе, и казалось, вместе с ними движется маленький образок, висевший словно колокольчик у овечки, на узкой черной бархатной ленточке. Сердце Ности громко стучало. В глубокой тишине он слышал его биение, и оно казалось оскорбительным, словно, кроме него, в комнате присутствовал кто-то еще.