Дэвид Лоуренс - Радуга в небе

— Какое чудо! — негромко, маняще вскрикнула Урсула. — Чудо!

И она бросилась вперед, устремившись в это сияние. Он следовал за ней сзади. Она тоже словно плавилась в сиянии луны.

Песчаная дюна стала серебряным слитком, море было в движении, плотное, яркое, оно двигалось к ним, и она бросилась вперед, навстречу этим сверкающим веселым волнам. Она подставляла грудь лунному свету, подставляла живот вздохам и переливам волн. Он остался сзади обойденный, сумрачным призраком, постепенно таявшим в ночи.

Она стояла у самой кромки воды, возле самого края сияющего моря, и волна набегала на ее ступни.

— Хочу пойти туда, — сказала она громко, повелительно. — Пойти!

Он увидел лунные блики на ее лице, теперь тоже сиявшем, как металл, услышал ее звонкий металлический вскрик, показавшийся ему криком гарпии.

И она осторожно пошла, держась самой кромки, пошла как одержимая, а он пошел следом. Он видел пену, омывавшую ее ноги, — пена, а за ней плотная яркая морская вода, водоворотом бурлившая вокруг ее ступней, икр, она распахнула руки, удерживая равновесие, и он все время ждал, что она войдет в море, войдет как есть, в одежде, и волны ее подхватят, а она поплывет.

Но она повернула назад и направилась к нему.

— Хочу пойти туда! — опять повторила она твердо, высоким голосом, похожим на крик чайки.

— Куда? — спросил он.

— Не знаю.

Она схватила его за руку, завладела ею, держа его крепко, как пленника. И провела его немного по кромке ослепительно, до безумия сверкающей воды, и там, озаренная, она стиснула его крепко, словно внезапно обрела страсть к разрушению, она сомкнула вокруг него руки и тисками сжимала его, в то время как рот ее искал его рот и, найдя, слился с ним в крепком, самозабвенном, с нарастающей силой поцелуе, пока тело его не обмякло в этих тисках, а сердце не истаяло страхом от этого яростного хищного поцелуя гарпии. Их ступни вновь окатила вода, но Урсула не замечала этого. Казалось, она не сознает ничего, кроме необходимости вжимать в него свой хищный рот, пока сердце его не окажется в ее власти. Потом наконец она оторвалась от него, взглянула. И он понял, чего она хочет. Он взял ее за руку и повел по взморью обратно в дюны. Она шла молча. Он чувствовал себя как под пыткой, где от него зависит, к чему он будет присужден — к жизни или смерти. Он повел ее в темную ложбину.

— Нет, здесь, — сказала она и вышла на склон под лунный свет. Она легла и лежала неподвижно, глядя на луну широко раскрытыми глазами. Он взял ее сразу, без обиняков и предварительных ласк. Она вдавливала его себе в грудь сильно, страшно. Эта борьба, эта битва в желании завершения была тяжкой. Она длилась до мучительной боли в сердце, когда он сдался и сник, как убитый, и лежал, уткнувшись лицом наполовину в ее волосы, наполовину в песок, недвижимый, словно уже навеки скрытый из глаз, окутанный тьмой, погребенный, и с единственным желанием — оставаться погребенным благословенной тьмой, только так, не больше.

Казалось, он находится в глубоком обмороке. И в себя он пришел далеко не сразу. До сознания дошло странное движение — необычное колыханье ее груди. Он поднял глаза. Ее лицо было как освещенная луной маска с открытыми застывшими глазами. И из этих глаз медленно катилась слеза, она катилась по щеке, блестя под луной.

Ему показалось, что в мертвое уже его тело вонзили нож. Откинувшись назад, он глядел, напряженно вглядывался несколько минут в неподвижное, застывшее, отливавшее металлом на лунном свету лицо, вглядывался в остановившийся взгляд ничего не видящих глаз, в которых медленно закипали слезы, и в каждой из них дрожала луна; слезы скапливались, переливались через край и начинали течь одна за другой вниз, под грузом лунного света, они текли во тьму, падая в песок.

Он стал отстраняться, медленно, постепенно, как бы в испуге — она не пошевелилась. Он взглянул на нее — она лежала в той же позе. Может, ему уйти? Отвернувшись, он увидел берег, простиравшийся прямо перед ним, и он пошел все дальше и дальше, прочь от этой ужасной фигуры, вытянувшейся на дюне под луной, от этих слез, скапливавшихся и текших по неподвижному, как вечность, лицу.

Он чувствовал — встреться он с ней опять, и он погибнет: будет сокрушен, уничтожен на веки вечные. А ведь он сохранил любовь к себе живому, к своему телу. Он шел долго-долго, пока сознание не застлала усталость. Тогда он свернулся клубком в самой глубокой тьме, которую только мог найти, зарылся в траву и замер там без памяти.