Дэвид Лоуренс - Радуга в небе

Шелковистая ткань скользила, искрилась пламенем, пряча и в то же время обнажая округлую твердость ее тела, ее лоно, и пламя разгоралось и в нем, как сера, вспыхивая в его сознании. Ей нравилось, как искрилась ткань под его пальцами, как занималось пламя, как отдавалось оно в ее теле по мере того, как ближе и ближе продвигался он к раскрытию тайны. Она трепетала ровным и пламенеющим электрическим светом, отзываясь на его пламя. Но прекрасного в этом было мало. Все время она чувствовала себя недостаточно прекрасной для него, а только лишь желанной. Она позволила ему ею овладеть, и он словно обезумел от страсти. Но когда потом она лежала на холодном мягком песке, глядя вверх на затянутое облаками и чуть светившееся за этими облаками небо, она понимала, что так же холодна, как прежде. Он же тяжело дышал и казался совершенно и по-звериному довольным. Он был отомщен.

Легкий, пахнущий водорослями ветерок шевельнул траву, тронул ее лицо. Где же ее собственное абсолютное довольство? Почему она так холодна, невозмутима, безразлична?

Когда они повернули обратно и она увидела многочисленные и такие ненавистные ей огни усадьбы, ее скученных строений, он мягко сказал:

— Не запирай свою дверь.

— Ну, здесь я все же предпочла бы поостеречься, — сказала она.

— Нет, не надо. Мы вместе, принадлежим друг другу. И не стоит об этом забывать.

Она не отвечала. И ее молчание он принял за согласие. Сам он делил комнату с другим гостем.

— Полагаю, — сказал он, — что не всполошу весь дом, если пройду в более мне приятное помещение.

— Коль скоро проделаете это без топота и не ошибетесь дверью, — сказал сосед, поворачиваясь на другой бок.

Надев полосатую в широкую полоску пижаму, Скребенский вышел из комнаты, пересек просторную столовую, где от теплившегося камина все еще несло сигарами, виски и кофе, и, пройдя во второй коридор, нашел комнату Урсулы. Она не спала, лежала с широко открытыми глазами и мучительно страдала. Она была рада его приходу, пусть только для того, чтобы ее утешить. И это было утешением, когда он обнял ее, когда она почувствовала его тело, прижатое к своему телу. И все-таки какими чужими были его руки, его тело! Но не такими чужими и враждебными, как все остальное в этом доме.

Она сама не понимала, откуда эти страдания, которые нес ей этот дом. Она была здорова и чрезвычайно любознательна. Поэтому она играла в теннис и осваивала гольф, занималась греблей, уплывала далеко от берега и делала все это с удовольствием, с азартом. Но все это время, находясь среди этих людей, она чувствовала испуг и внутренне шарахалась от них, съеживалась, словно застенчивая и нежная ее нагота была выставлена на потребу и жесткое грубое поругание всем этим чужим и грубо материальным людям.

Текли неприметные дни, сполна отданные телесным удовольствиям и напряженным, почти изматывающим физическим упражнениям. Скребенский был для нее одним из многих до самого вечера, когда уж он брал ее на себя. Ей предоставляли свободу, всячески выказывая уважение и обращаясь с ней почтительно, как с девушкой накануне свадьбы и отбытия на другой континент.

Неприятное начиналось вечерами. В это время ее охватывало стремление к чему-то неизведанному, страстное желание испытать нечто, о чем она еще понятия не имела. Когда смеркалось, она шла на берег одна, полная непонятного ожидания, предвкушения чего-то, похожего на свидание. Соленая горечь морских волн, их полное страсти, но такое размеренное движение, их равнодушие ко всему земному, колыханье, мощный разбег, атака, их жгучая соль доводили ее до состояния безумия, мучая призраком воплощения и совершенства. И тут в качестве олицетворения являлся Скребенский, такой знакомый, такой ей милый, такой привлекательный и, однако, не способный ни объять, вместить и удержать ее в мощных своих волнах, ни принудить разделить с ним их соленую страсть.

В один из вечеров они пошли гулять после ужина и, пересекши поле для гольфа, вышли на взморье в дюны. На небе тускло светились мелкие звезды, и тьма была неподвижной, белесой, тусклой. Они молча шли рядом, потом идти стало трудно: ноги вязли в тяжелом сыпучем песке ложбины между дюнами. Они все молчали, окутанные пеленой тусклой тьмы, шли там, где тьма была гуще — в тени дюны.

Одолев тяжелый песчаный подъем, Урсула внезапно подняла голову и в испуге отпрянула. В глаза ей метнулось что-то громадное, белое: круглая луна, сверкнув, как будто распахнули дверцу паровозной топки, залила своим светом водную половину мирозданья, и море пугающе засияло белизной. На мгновенье они опешили и отступили назад, в тень. Он почувствовал себя так, словно с него сорвали одежду и, обнажив ему грудь, отыскали сокровенный тайник. И он словно превратился в ничто, в бусинку, покатившуюся и расплавившуюся, исчезнувшую в сияющем пламени.