Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Порченая

По требованию газеты «Шаривари» («Шумиха») [9] Е. Греле. С. 350. против Барбе был начат судебный процесс из-за «Тех, что от дьявола». Желающему обрисовать состояние современного правосудия стоит запомнить этот факт. В наши времена правосудие уже не произвол, это ясно, оно что-то еще более ничтожное, оно — глупость. Министром в то время был некий господин Тайян, обвинителями выступили Арсен Уссе и Рауль Дюваль, защитниками — Теофиль Сильвестр и Гамбетта. Я полагаю, что был найден компромисс [10] На этот счет Греле не сообщает никаких сведений. , подтверждением чему можно считать пометку, помещенную издателем Лемером в начале седьмого тома «Собрания сочинений» Барбе д’Оревильи: «В силу того, что “Те, что от дьявола” не могут переиздаваться в виде отдельной книги…» С течением времени условие было забыто, и «Те, что от дьявола» в издании Лемера постоянно продавались отдельной книгой. Неизвестно, какая сторона в этой тяжбе была авторитетнее для министра, опытный политик Тайян постарался удовлетворить требования и тех и других: возможно, обоих своих друзей, а возможно, обоих своих врагов. Примечательно, что Гамбетта ходатайствует перед министром-реакционером за писателя-католика. Барбе д’Оревильи он пишет: «Вы из тех, кого не забудут и политики».

Автор «Тех, что от дьявола» продолжает выносить свои суждения о «творениях и творцах»: он превозносит «Происхождение современной Франции» Тэна, обрушивается на «Западню» Золя, издевается над «синими чулками», не признает ни Гёте, ни Дидро. Но в порт он входит благодаря последней повести из «Тех, что от дьявола» под названием «Имени нет», — на этой мощной волне, снявшей с мели его корабль, Барбе снова движется вперед. Вышла повесть в 1882 году. В возрасте семидесяти четырех лет, после пятидесяти лет занятий литературой к Барбе д’Оревильи приходит слава. Прекрасно, когда конец долгой жизни освещается признанием, оно свидетельствует о том, что человек на своем жизненном пути мог и заблуждаться, и гневаться, но никогда не совершил ни низости, ни подлости. Свидетельствует, что ни писатель, ни человек не жертвовали ни мыслями, ни чувствами, чтобы добиться признания. Не только читательская публика оценила Барбе д’Оревильи, ему выражают восхищение и собратья-писатели, причем самых противоположных направлений: братья Гонкуры и Фюстель де Куланж, Каро и Банвиль, Гюисманс и Эрнст Аве. Бурже посвящает ему статьи.

На протяжении последних шести лет жизни Барбе пересматривает свое критическое наследие. Умер он 23 апреля 1889 года, как раз тогда, когда в типографии находилась его поэма «Амаидэ», написанная в 1834 году «под наблюдением Мориса Герена» и издаваемая впервые. Он умер удовлетворенный, но не утратив природного темперамента, и остался индивидуалистом, настаивая на желании одиночества, о чем свидетельствуют его последние слова: «Я не хочу ни одного человека у себя на похоронах».

Перевод осуществлен по изданию:

Barbey d’Aurevilly. L’Ensorcelée. P. 1964.

Пустошь Лессе на полуострове Котантен в Нормандии самая обширная. Как ни удивительно, но и в этой французской Фессалии, радующей глаза и душу возделанными полями, зелеными пастбищами и рыбными реками, тоже встречаются бесплодные земли, из-за которых так нищенствует соседняя Бретань, искони прозванная «Песок-да-дрок». Чахлые былинки, островок сухого вереска — вот и все, что увидит в ландах случайный путник, с прискорбием отметив, как несхожи унылая равнина и плодородные, хорошо удобренные поля. Среди тучных пашен сухая земля — оазис бедности в противоположность цветущим оазисам пустыни. Безотрадная нищета ее словно бы оттеняет царящее вокруг изобилие, привнося в него что-то щемящее и тревожное.

Обычно нормандская пустошь невелика. Со всех сторон теснят ее живые изгороди, и всю ее можно окинуть взглядом. Но когда ей не видно конца и края, открывшаяся взору суровая скудость сжимает сердце невольной тоской, а ум погружает в рой странных прихотливых фантазий. Ланды способны заворожить всякого, и разве что морская зыбь завораживает нас сильнее. Первозданность природной стихии — вот что такое пустошь на изборожденном острым плугом лице земли. Однако рачительная цивилизация вскоре справится и с этими остатками былой святыни. Похоже, что наше практичное время задалось горделивой целью искоренить все стихийное и первозданное как на земле, так и в душе человеческой. А наше общество, постаревшая экономка, помнит лишь о насущном, помешано на выгоде и до нелепости уверено в собственной прозорливости. Оно больше не дорожит младенческой первозданностью души и спешит подменить ее опытом, всегда скудным и ограниченным. Разучилось оно отзываться и на поэзию, что так часто прячется под покровом мнимой бесполезности. Укоренившись, подобное умонастроение уничтожит рано или поздно вересковые пустоши ланд, где душа пока еще может примоститься одноногой цаплей и помечтать. Стремление к житейским удобствам, которое почему-то стали называть стремлением к прогрессу и любовью к цивилизации, очень скоро сведет на нет все пустыри, все развалины, а заодно расправится и с бродягами, и с суевериями, изничтожив все то, без чего немыслима моя история. Но с позволения моих здравомыслящих современников, я все-таки ее расскажу.