Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Порченая

Однако выдуманные или всамделишные святотатства у алтаря, оргии в кельях — словом, все кощунства, которые Господь Бог покарал в конце концов общественной грозой куда более убийственной, чем гром небесный, — оставили по себе множество историй, хранимых народной памятью из присущей людям двойственности: их одинаково страстно влечет к себе как порочное, преступное и зловещее, так и чудесное, возвышенное и святое.

Несколько лет тому назад мне самому довелось побывать в краях, особенности которых я постарался передать читателю. Свое странствие я начал, покинув Кутанс, крайне унылый городок, несмотря на то что в нем живет сам епископ. Чуть ли не неделю бродил я по узким сырым улочкам и, возможно, поэтому стал особенно чувствителен к угрюмой природе, среди которой вдруг очутился. Душе моей показалось бесконечно близким все, от чего веяло уединенностью и печалью. Стоял октябрь, месяц зрелой осени, что тусклой виноградной кистью скоро упадет в корзину времени. И хотя натуре моей чужда мечтательность, я упивался последними ясными днями года, пьянящими пронзительной грустью. Рад я был и любым дорожным приключениям и поэтому пустился в путь верхом, как пускаются искатели путей покороче. Грел меня лунный свет, грели приключения, и вооружен я был как достойный потомок шуанов [12] Шуанами назывались приверженцы королевской власти, которые вели партизанскую войну в западных краях Франции — Нормандии, Бретани, Вандее — против революционеров-республиканцев. и Сюркуфа-Корсара [13] Сюркуф Робер (1773–1827) — знаменитый французский морской разбойник, родился в Сен-Мало. , чей город только-только покинул, так что бархат ночи, готовый послужить мне плащом, нисколько меня не страшил. И вот незадолго до сумерек, которые, всякий знает, по осени падают мгновенно, я оказался возле трактира «Красный бык», где если и было что-то красное, то разве что красно-бурые ставни. Трактир стоял на краю пустоши Лессе и словно бы сторожил в нее вход. Сам я из здешних мест, но покинул их так давно, что сделался чужаком, и теперь, готовясь вступить на пустошь, ровную, словно морская пашня, я решил проявить осмотрительность, расспросив сперва о дороге, которая мне предстояла, потому как даже местные, привычные жители, случалось, подолгу блуждали в потемках, затерявшись в коварном пространстве. Я направил лошадь к ветхому домишке и спешился у двери, под которую подложен был деревянный чурбачок, чтобы она не закрывалась. Из-за двери неслись грубые голоса и хохот — в трактире пили и веселились. Косые лучи закатного солнца, печального вдвойне, потому что клонился к закату не только день, но и год, — добавляли мрачности бурой лачуге с полуразвалившейся трубой, из которой тянулся к небу коричневый дым: в очаге, как видно, тлел торф, бедняки прикрывают его вдобавок капустным листом, чтобы тлел подольше. Еще издали я заметил у крыльца девчушку в драной кофте, она кормила травой привязанную к лачуге корову. Девочку я и спросил о дороге через пустошь, однако милое дитя не сочло возможным вступить со мной в разговор, а может, не уразумело вопроса. Поглядев на меня неподвижными серыми, как оловянные пуговицы, глазами, девочка заторопилась в дом, стуча босыми пятками по ступенькам и приглаживая на ходу бесцветные волосенки, которым привычнее было торчать торчком. По зову маленькой дикарки на крыльце появилась старуха, загорелая до черноты, тощая, узловатая, будто прокаленный на огне кизиловый посох (смолил ее, похоже, огонь бед и напастей), и спросила, чего мне надобно.

Памятуя о том, что я в Нормандии, где люди живут за счет земли, всегда соблюдают свой интерес и понимают язык выгоды лучше всех прочих, я попросил старуху сперва принести моей лошади добрую толику овса, смочив его кружкой сидра, а потом пообещал перейти к интересующему меня делу. Старуха, почуяв наживу, зашевелилась. Хмурое лицо ее засияло, словно монетка, которую она приготовилась получить. Она мигом насыпала овса в укрепленное на колченогой треноге корытце, зато с сидром не торопилась, не в силах уразуметь, как напиток, приготовленный для «христьян», может служить «скотьим пойлом»?.. Мне пришлось повторить свою просьбу, и принесенную кружку сидра я собственноручно вылил в овес, к крайнему неудовольствию хозяйки. Она всплеснула темно-коричневыми руками-корягами, которые словно бы продержали с неделю в грязной жиже, и залопотала что-то на местном наречии. Слова ее, возможно, обидели бы меня, если бы я их понял.