Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Те, что от дьявола

Мениль-младший выглядел среди своего окружения королем среди подданных, куда им всем было до его изысканности. Приятели-офицеры, былая краса империи, слыли когда-то и в самом деле красавчиками и славились щегольством, но щеголяли выправкой, фактурой, в общем, говоря по-солдатски, «физикой». Они и в штатском сохраняли особую прямизну, свойственную служакам, чей стан долго стягивал мундир. Словом, привыкли шнуроваться. Остальные и не шнуровались: ученые врачи, монахи-расстриги, когда-то носившие рясы, а потом их растоптавшие, даже следя за собой, выглядели невзрачно. Один Менильгранд среди них был одет, и одет очаровательно, как сказали бы женщины. Для дневного обеда он выбрал строгий черный камзол и серебристый шейный платок с едва заметной теплой искрой — ручной вышивкой в виде крошечных золотых звездочек. Раз он оставался дома, то не обул и сапог, позволив любоваться стройными мускулистыми ногами, — нищие, сидящие вдоль улицы, завидев его ноги, обращались к нему не иначе, как «ваша светлость, принц»; в ажурных шелковых чулках и открытых лодочках на каблуке, он выглядел не хуже Шатобриана, второго человека в Европе после великого князя Константина, умевшего позаботиться о красоте ног. Камзол от Штауба он не застегнул, с ним красиво сочетались сиреневые с отливом прюнелевые панталоны и узкий шалевый жилет из черного казимира без единого украшения, даже без золотой цепочки от часов. Менильгранд разрешил себе одну-единственную драгоценность — бесценную античную камею с головой Александра, туго застегнув ею шейный платок, спускавшийся на грудь красивыми складками. Увидев его безукоризненно изысканный наряд, каждый понимал, что художник одолел в нем солдата и что Менильгранд — человек совершенно иного сорта, нежели те, кто обращался к нему на «ты». Аристократ от природы, офицер, родившийся для генеральской зерни [109] Имеются в виду генеральские погоны. , как говорили о нем на военном жаргоне приятели, он резко отличался от отважных вояк, отчаянных храбрецов, людей простых и незамысловатых, не ведающих о порывах к высшему. Менильгранд во время шумных сборищ говорил как хозяин дома мало и по большей части оставался в тени, предоставляя главенствующую роль в застолье отцу. Но бывало, что и его, как Персей Горгону, захватывал разгоревшийся спор, и тогда из его груди исторгалось знаменитое клокочущее красноречие. Однако в целом тон пирушек не совсем соответствовал его вкусу, особенно после устриц и шампанского, когда голоса гремели, споры бурлили, — подбрось в них еще щепотку соли, и потолок вместе со всеми летящими к нему пробками вылетел бы вон не хуже пробки.

За стол дерзкие насмешники садились ровно в полдень, пользуясь любой возможностью поиздеваться над церковью. А почему? Да потому что благочестивый западный край верил, что ровно в полдень Папа садится за стол и перед тем, как приняться за трапезу, посылает благословение всему христианскому миру. Святое благословение Папы неимоверно смешило вольнодумцев. Издеваясь над ним, старый де Менильгранд, услышав первый из двенадцати ударов колокола на городской колокольне, с вольтеровской ядовитой улыбкой, змеящейся трещиной по неподвижному лицу, непременно произносил тонким фальцетом:

— За стол, господа! Добрые христиане вроде нас с вами не могут остаться без папского благословения!

Приглашение служило безбожникам трамплином, и они тут же перепрыгивали на излюбленную тему, побросав все другие на полдороге. Мужские компании вообще отличаются беспорядочными разговорами. Любые сборища без умиротворяющего влияния хозяйки дома, умеющей, будто кадуцеем [110] Кадуцей (лат.) — обвитый двумя глядящими друг на друга змеями жезл бога Меркурия, символ мирного разрешения споров. , умерить раздутое тщеславие, непомерные амбиции, несуразные вспышки гнева, нередко превращаются в поединок самолюбий и кончаются, как кончилось празднество лапифов и кентавров [111] В греческой мифологии кентавры — полулюди-полулошади. На свадьбе короля лапифов, племени гигантов, Пирифоя кентавры устроили побоище и были побеждены. , где, очевидно, тоже не было женщин. Во время застолий, не украшенных присутствием женщин, самые учтивые и безупречно воспитанные мужчины забывают о вежливости и лишаются врожденного обаяния. Удивительно? Ничуть. У них нет публики, которой они хотели бы понравиться. Мужчины в обществе мужчин становятся развязными, а стоит задеть их — грубыми, грубость возникает при малейшем соприкосновении умов, при малейшем их противостоянии. Эгоизм, неукротимый эгоизм, обычно маскируемый вежливостью светского общения, тут же ставит локти на стол, а потом начинает ими толкаться. И если так ведут себя самые воспитанные из мужчин, то что можно ждать от гостей особняка Менильгранд — гладиаторов, якобинцев, вояк, привыкших к бивуакам, клубам и еще более сомнительным местам? Трудно вообразить, если сам не слышал, бестолковый громкий разговор рубак, всегда рубящих с плеча, обжор, выпивох, разогретых пряными возбуждающими блюдами и хмельными горячительными напитками; уже после жаркого они расстегивали все пуговицы и позволяли себе орать невесть что без малейшей сдержанности и стеснения. Хула на Господа Бога считалась тогда украшением беседы, и кто тогда только не богохульствовал! Поль Луи Курье [112] Курье Поль Луи (1772–1825) — французский писатель-публицист, участник наполеоновских походов, непримиримый враг Реставрации. , который вполне мог стать завсегдатаем обедов Мениля, писал тогда, распаляя и подстегивая соотечественников: «Сейчас решается вопрос, кем нам быть: капуцинами или лакеями?» Политические новости, ненависть к Бурбонам, обличения Конгрегации [113] Конгрегация — полусветская-полуклерикальная организация, руководимая иезуитами. , сожаления о прошлом кипящими потоками схлестывались и бурлили за столом проигравших, но с не меньшим пылом они говорили и о другом. Например, о женщинах. Женщины — вечная тема мужских бесед, особенно во Франции, самой тщеславной стране на свете. Говорили о женщинах вообще и о конкретных женщинах, о женщинах разных стран и женщинах, живущих по соседству, о тех женщинах, каких успели узнать красавцы воины, победным шагом прошедшие по Европе, и о женщинах, живущих в городе, которые, возможно, никогда не принимали их у себя, но которых без малейшего стеснения называли по именам и фамилиям, претендуя на особо близкое знакомство. За десертом репутации знакомых женщин обсасывали с бесстыдным смехом, словно персик до самой косточки, чтобы затем разгрызть и ее. В атаках на женщин принимали участие все, даже старые ревматики, давно отвыкшие от «женского мяса», как они цинично заявляли, ибо мужчины могут отказаться от недостойной любви, но не от самолюбивого достоинства и, даже стоя одной ногой в могиле, охотно услаждаются сиропом самолюбования.