Яльмар Сёдерберг: Доктор Глас

Мы условились встретиться под часами у Торнберга. Я чувствовал себя легким и раскованным, помолодевшим, обновленным, словно выздоровевшим после болезни. Свежий осенний воздух был, казалось, приправлен ароматом дней моей юности. Может, в том повинна была сигара. Мне удалось достать тот сорт, который я обожал когда-то, но не курил уже бог весть сколько лет… Я нашел Маркеля в отличнейшем расположении духа, при галстуке, напоминающем чешуйчато-зеленую змеиную кожу, и оснащенным вообще столь шикарно, что ему позавидовал бы и сам великолепнейший царь Соломон. Мы сели в пролетку, извозчик живописно взмахнул кнутом, щелкнул, дабы взбодрить себя самого и лошаденку, и мы тронулись.

Я загодя попросил Маркеля заказать по телефону столик на веранде, у перил: его слово там больше весит. Пробавляясь покуда что аквавитой, сардинами и оливками, мы наметили программу: potage a chasseur, филе из морского язычка, перепелки, фрукты. Шабли, сухое шампанское, манзанилла.

— Так ты не пошел в четверг к Рубинам? — сказал Маркель. — Хозяйка очень сокрушалась. Говорит, ты необыкновенно приятно умеешь молчать.

— Я был простужен. Ужасное состояние. Сидел все утро дома и раскладывал пасьянс, а после обеда лег в постель. А кто у них был?

— Сущий паноптикум. В числе прочих Бирк. Ему посчастливилось избавиться от своей гадюки. Рубин рассказывал, как было дело: Бирк принял недавно торжественное решение послать ко всем чертям службу и всецело посвятить себя литературе. А гадюка, пронюхав про это, приняла, не будь дурой, контррешение и приискала себе другое местечко.

— Это что же, всерьез? Я про Бирка.

— Ничуть. Он вполне доволен достигнутым результатом и продолжает оставаться при своей таможне. Теперь он пытается уже изобразить все в таком виде, будто это была лишь военная хитрость…

Мне почудилось за одним из дальних столиков лицо Класа Рекке. И верно, я не ошибся. Они сидели вчетвером: он, еще какой-то господин и две дамы. Я никого из них не знал.

— С кем это там Рекке? — спросил я у Маркеля.

Он обернулся, но не мог отыскать взглядом ни Рекке, ни его спутников. Гул голосов вокруг нас все нарастал, соревнуясь с оркестром, грянувшим «Марш Буланже» [15] Буланже Жорж-Эрнест (1837–1891) — французский генерал, лидер крайне шовинистического движения в период Третьей республики. . Маркель помрачнел. Он ярый дрейфусар и углядел в этом антидрейфусовскую демонстрацию, подстроенную компанией каких-нибудь лейтенантиков.

— Клас Рекке? — переспросил он. — Что-то я его не вижу. Верно, выбрался поразвлечься в обществе будущих родственничков. Полагаю, он скоро причалит к гавани. Некая девица с приданым обратила на него взгляд своих, к слову сказать, очень хорошеньких глазок. Кстати, о хорошеньких глазках. За обедом у Рубинов я сидел рядом с некоей юной особой, фрекен Мертенс. Милая девушка, просто прелесть. Ни разу там ее прежде не встречал. Не помню уж, как это вышло, но я почему-то упомянул о тебе, так она, как узнала, что мы с тобою добрые друзья, только о тебе одном и говорила, и все меня расспрашивала и выспрашивала, я не знал, что и отвечать… А потом вдруг разом осеклась и покраснела, как маков цвет. Не иначе, она к тебе неравнодушна.

— Очень уж ты торопишься с выводами, — возразил я.

— У меня из головы не шло сказанное им насчет Рекке. Я не знал что и думать, — Маркель много чего болтает попусту. Водится за ним такая слабость. Но выспрашивать мне не хотелось. А он все говорил и говорил про фрекен Мертенс, и с такою горячностью, что я не удержался и пошутил:

— Ты, должно быть, сам к ней неравнодушен, на воре шапка горит! Бери ее себе, милый мой, я соперник не опасный. Ты меня в два счета вытеснишь.

Он покачал головой. Он был серьезен и бледен.

— Я вне игры, — сказал он.

Я ничего не ответил, и наступило молчание. Официант с торжественной важностью священнослужителя подал нам шампанское. Оркестр заиграл вступление к «Лоэнгрину». Давешние тучи ушли и лежали теперь розовыми пластами у горизонта, а небесный свод просинел бездонной, бескрайней синевой, синей, как эта удивительная синяя музыка. Я слушал ее и постепенно забывался. Недавние мысли, терзания и поступок, в который они вылились, унеслись, казалось мне, высоко в синеющее поднебесье и стали уже чем-то далеким и чем-то нереальным, от меня отдельным и отторгнутым, что никогда уже меня не потревожит. Я чувствовал, что никогда уже больше не захочу и не смогу совершить ничего подобного. Так не наваждение ли то было? Однако же я действовал, будучи в здравом уме и трезвой памяти. Я прикидывал и взвешивал все «за» и «против». Я докопался до сути, до дна. Было ли то наваждением? Не все ли равно. И как раз в этот момент в оркестре зазвучал сокровенный лейтмотив: «Не спрашивай!» И мне почудилось, что в этих мистических звуках и в этих двух словах вдруг открылась мне древняя и сокровенная мудрость. «Не спрашивай!» Не старайся докопаться до сути, до дна, иначе сам пойдешь ко дну. Не старайся отыскать истину: ты ее не отыщешь и потеряешь самого себя. «Не спрашивай!» Нужное количество истины тебе и так отпущено, с примесью заблуждения и лжи, так ведь это ради твоего же здоровья, в чистом виде она сожгла бы твои внутренности. Не пытайся очистить душу ото лжи, это повлечет за собою многое такое, о чем ты и не подозревал, ты лишь утратишь самого себя и все, что тебе дорого. «Не спрашивай!»