Пэрл Бак - Земля

Тут вошел его сын, улыбающийся и торжественный, и сказал громко:

— Родился мальчик, отец мой. И теперь нам нужно найти женщину, чтобы кормить его грудью: я не хочу, чтобы красота моей жены поблекла от кормления и чтобы ее силы надорвались от этого. Ни одна воспитанная женщина в городе этого не делает.

И Ван-Лун сказал печально, хотя и сам не знал, что его печалит:

— Что же, пусть будет так, если она не может кормить своего ребенка.

Когда ребенку исполнился месяц, его отец, сын старого Ван-Луна, отпраздновал день его рождения, пригласив гостей из города: и родителей своей жены, и всех знатных горожан. И он велел выкрасить в алую краску много сотен куриных яиц и дарил их каждому гостю. И весь дом веселился и радовался, потому что мальчик был толстый и красивый; десятый день его жизни миновал, он остался в живых, страх за него прошел, и все радовались.

Когда праздник кончился, сын Ван-Луна пришел к отцу и сказал:

— Теперь, когда в доме живут три поколения, у нас должны быть таблички предков, как у всех знатных семей, и мы должны повесить таблички и молиться перед ними по праздникам, потому что мы теперь основали род.

Это очень понравилось Ван-Луну, и он приказал повесить в большом зале ряд табличек, и на одной из них было имя его дедушки, потом имя его отца; оставались пустые места для имен Ван-Луна и его сына, когда они умрут. А сын Ван-Луна купил курильницу и поставил ее перед табличками.

Когда это было кончено, Ван-Лун вспомнил о красном халате, который он обещал богине милосердия, и отправился в храм дать денег на халат. А потом, на обратном пути, словно боги не могут щедро дарить, не спрятав жала в подарке, к нему подбежал один из работников с поля и сказал ему, что Чин умирает от удара и просит Ван-Луна притти и повидаться с ним перед смертью. Ван-Лун, слушая задыхающегося гонца, закричал сердито:

— Должно быть, этим проклятым богам в храме завидно, что я дал красную одежду городской богине, и, должно быть, они не знают, что не властны над рождением, а только над землей.

И хотя обед дожидался его на столе, он не дотронулся до палочек. Лотос громко звала его вернуться и подождать, пока солнце не начнет клониться к западу, он не послушался ее и вышел из дому. Когда Лотос увидела, что он не обращает на нее внимания, она выслала за ним служанку с зонтом из промасленной бумаги, но Ван-Лун так бежал, что дородной служанке было трудно держать зонтик над его головой.

Ван-Лун прошел в ту комнату, где положили Чина, и громко спросил окружающих:

— Как это случилось?

Комната была полна работников, которые столпились вокруг Чина, и они отвечали смущенно и торопливо:

— Он сам хотел молотить, мы ему говорили… Там был новый работник… Он не так держал цеп, и Чин хотел показать ему… Тяжелая работа для старика…

Тогда Ван-Лун крикнул грозно:

— Приведите этого работника!

Они вытолкнули его вперед. Он, дрожа, стоял перед Ван-Луном, и голые его колени стукались друг о друга. Это был высокого роста, румяный, нескладный парень, передние зубы сильно выдавались у него над нижней губой, и глаза были сонные и круглые, словно бычьи. Но Ван-Лун не пожалел его. Он ударил работника по щекам, вырвав зонтик у рабыни и начал колотить им по голове работника. И никто несмел остановить Ван-Луна, чтобы гнев не вошел ему в кровь и не стал бы для него отравой. И деревенщина переносила это покорно, всхлипывая потихоньку и втягивая воздух сквозь зубы.

Тут Чин застонал на постели, куда его положили, и Ван-Лун бросил зонтик и закричал:

— Он может умереть, пока я колочу этого олуха!

Он сел рядом с Чином, взял его руку и держал ее: она была легкая, сухая и маленькая, как опавший дубовый лист, и трудно было поверить, что в ней течет кровь. Но лицо Чина, всегда бледное и желтое, теперь потемнело и покрылось пятнами, потому что вся его скудная кровь прилила к голове.

Его полуоткрытые глаза были застланы пеленой и не видели, и дыхание стало прерывистое. Ван-Лун наклонился к нему и сказал громко на ухо:

— Я здесь. Я куплю тебе гроб почти такой же, как у моего отца.

Но уши Чина были наполнены кровью, и он ничем не показал, что слышит Ван-Луна. Он тяжело дышал и умер, не приходя в сознание.

Когда он умер, Ван-Лун наклонился над ним и заплакал, как не плакал над собственным отцом. Он заказал самый хороший гроб, нанял священников для похорон и шел за гробом, облачившись в белый траур. Он заставил даже старшего сына носить белые повязки на щиколотках, словно умер близкий родственник, хотя сын жаловался и говорил: