Пэрл Бак - Земля

И он так возгордился, что ни один товар не был для него достаточно хорош, и он купил атласа и шелка для своей семьи, потому что нехорошо было видеть слуг в простых бумажных халатах рядом с резными стульями и столами из южного черного дерева. Он купил также хорошей бумажной материи, синей и черной, на халаты для рабынь, чтобы никто из них не ходил в рваной одежде. Так он сделал и был доволен, когда друзья его старшего сына, которыми тот обзавелся в городе, приходили во дворы, и гордился тем, что они все это видят.

И Ван-Лун полюбил тонкие блюда, и ему, который прежде довольствовался хорошим пшеничным хлебом с чесноком, теперь нелегко было угодить каким-нибудь кушаньем, когда он спал до позднего дня и не работал сам в поле. Он лакомился зимним бамбуком, икрой креветок, и южной рыбой, и моллюсками из южных морей, и голубиными яйцами, и всем, что придумали богачи для возбуждения ослабевшего аппетита. И его сыновья тоже ели, и Лотос с ними, а Кукушка, видя, что происходит, засмеялась и сказала:

— Что же, это похоже на старое время, когда я жила на этих дворах, только сама я увяла и высохла и не гожусь даже для старого господина.

При этих словах она лукаво посмотрела на Ван-Луна и снова засмеялась, а он притворился, что не слышит ее бесстыдных слов, хотя ему польстило сравнение со старым господином.

Так, проводя жизнь в праздности и роскоши, вставал он когда вздумает, и спал, сколько вздумает, и дожидался рождения внука. Однажды утром он услышал, как стонет женщина, и пошел во двор к старшему сыну. Сын встретил его и сказал:

— Час настал. Но Кукушка говорит, что это кончится не скоро, потому что у жены узкий таз и роды будут трудные.

Ван-Лун вернулся на свой двор и сел, прислушиваясь к крикам, и в первый раз за много лет он был испуган и нуждался в помощи какого-нибудь бога. Он встал и пошел в лавку, где продавались курения. Купив курительных палочек, он пошел в городской храм, где в золоченой нише восседает богиня милосердия, подозвал священника, дал ему денег и велел зажечь курения перед богиней.

— Хоть и не годится мне как мужчине делать это, — сказал он священнику, — но у меня рождается первый внук, и роды очень тяжелы для его матери: она горожанка, и таз у нее слишком узкий; а мать моего сына умерла, и в доме нет женщины, чтобы зажечь курения.

Потом, наблюдая, как священник ставит палочки перед богиней в полную пепла курильницу, он вдруг подумал со страхом: «А что, если это не внук, а девочка?» И промолвил торопливо:

— Если родится внук, я заплачу за новый красный халат для богини, но ничего не дам, если родится девочка!

Он вышел взволнованный, потому что до сих пор ему не приходило в голову, что может родиться не внук, а внучка, и он зашел купить еще курений. И хотя день был жаркий и на улице лежала пыль по колено, он все же пошел к маленькому деревенскому храму, где восседала чета богов, охранявшая поля и землю, поставил перед ними палочки, зажег их и пригрозил им:

— Ну, мы о вас заботились, — и мой отец, и я, и мой сын. А теперь тело моего сына дает отпрыск, и если у него родится не сын, а дочь, то ничего вам больше не будет!

И, сделав все, что мог, он вернулся домой и сел за стол. Ему хотелось, чтобы рабыня принесла ему чаю, а другая принесла бы смоченное в кипящей воде и выжатое полотенце, чтобы утереть лицо, но сколько он ни хлопал в ладоши, никто не являлся. Никто не обращал на него внимания, все бегали взад и вперед, а он не смел остановить кого-нибудь и спросить, какого пола родился ребенок, и родился ли вообще. Он сидел весь в пыли, усталый, и никто не заговаривал с ним.

Наконец, когда ему казалось, что скоро наступит ночь, — так долго он ждал, — вошла Лотос, покачиваясь на маленьких ножках, потому что стала очень толста, и, опираясь на Кукушку, сказала, громко смеясь:

— Ну, в доме твоего сына родился сын. И мать и сын живы. Я его видела: ребенок красивый и здоровый.

Тогда Ван-Лун тоже засмеялся, встал и, хлопнув в ладоши и снова засмеявшись, сказал:

— А я сидел здесь, словно у меня самого рождался первенец, не знал, что мне и думать, и боялся всего.

А потом, когда Лотос прошла в свою комнату, он снова сел, и задумался, и думал про себя:

«Я не боялся так, когда та, другая, рожала первенца, моего сына».

И он сидел молча, размышлял и вспоминал тот день: как она пошла в маленькую темную комнатку, и как всегда она одна рожала ему сыновей и дочерей, как после родов выходила в поле и работала рядом с ним. А эта, жена его сына, от родовых мук кричала, как ребенок, подняла на ноги всех рабынь в доме и заставила мужа стоять у своих дверей. И, словно давно забытый сон, он вспомнил, как О-Лан, отдыхая от работы в поле, кормила ребенка, и густое белое молоко струей лилось из ее груди и впитывалось в землю. И казалось, что это было так давно, словно никогда не бывало.