Пэрл Бак - Земля

— Ну, так что ж?

Юноша продолжал после некоторого колебания:

— Если я должен быть ученым, то мне хотелось бы поехать в южный город и поступить в большую школу, где можно выучиться всему, чему следует.

Ван-Лун вытер полотенцем глаза и уши и отвечал сыну резко, потому что все тело у него ныло от работы в поле:

— Что это за глупости? Ты не поедешь. И не надоедай мне с этим, — говорю тебе, ты не поедешь! Для наших мест ты довольно учен.

И он снова окунул полотенце и отжал его. А юноша стоял и смотрел на отца с ненавистью и шептал что-то, и Ван-Лун рассердился и крикнул:

— Говори, что хочешь сказать!

Юноша вспыхнул от отцовского окрика и ответил:

— Что же, и скажу. Я все-таки уеду на Юг и не останусь в этом дурацком доме, где за мной следят, как за ребенком, и в этом городишке, который не лучше деревни. Я уеду и буду учиться и посмотрю чужие края.

Ван-Лун взглянул на сына. Сын стоял перед ним в длинном светлом халате из серебристо-серого полотна, тонкого и прохладного в летнюю жару. На губах у него пробивался первый пух юности, кожа была гладкая и золотистая, и длинные рукава халата скрывали руки, нежные и мягкие, как у женщины. Тогда Ван-Лун оглядел себя: он был коренаст и запачкан землей, на нем были только штаны из синей бумажной материи, подвернутые до колен, верхняя часть тела была обнажена до пояса, и можно было подумать, что он — слуга своего сына, а не отец ему. С презрением посмотрел он на изнеженную красоту сына и крикнул ему в гневе и ожесточении:

— Ступай-ка в поле да натрись хоть немного землей, чтобы тебя не приняли за женщину! Да поработай, чтобы не даром есть свой рис!

И Ван-Лун забыл, что когда-то гордился тем, что сын умеет писать и читать книги, и бросился вон, топая босыми ногами и плюя на пол, потому что изнеженность сына раздражала его. А юноша стоял и смотрел на него с ненавистью, но Ван-Лун не оборачивался и не видел этого взгляда.

Однако вечером, когда он пошел на внутренний двор и сел около Лотоса, которая лежала на кровати, а Кукушка обмахивала ее веером, Лотос сказала ему лениво, словно о чем-то незначительном, что случайно пришло ей в голову:

— Твой старший сын тоскует и хочет уехать.

Ван-Лун, вспомнив своей гнев на сына, сказал:

— А тебе какое дело? Нечего ему ходить к тебе в комнаты: он уже не маленький.

Но Лотос поспешила ответить:

— Нет, нет, это мне говорила Кукушка.

И Кукушка поспешила сказать:

— Всякому видно, что он тоскует. Он красивый малый и взрослый уже. Нечего ему бездельничать здесь и тосковать.

Эти слова отвлекли его и, думая только о гневе на сына, он сказал:

— Нет, он не поедет. Я не стану тратить денег зря.

И он не пожелал больше говорить об этом, и Лотос заметила, что он недоволен и сердится, и, отослав Кукушку, позволила ему остаться с ней наедине.

Потом в течение многих дней об этом не говорили, и юноша вдруг успокоился и снова казался довольным, но в школу больше не ходил: Ван-Лун позволил ему это. Юноша сидел в своей комнате за книгой, когда отец возвращался домой.

Ван-Лун был доволен и думал про себя:

«Это была прихоть. Он сам не знает, что ему нужно. Теперь осталось только три года, а может быть, и два, если прибавить немного серебра, и даже один, если серебра дать побольше. На днях, когда будет закончена уборка урожая, посеяна озимая пшеница и окучены бобы, я сам займусь этим».

И Ван-Лун забыл про сына, потому что урожай, хотя и много пожрала саранча, был неплохой, и он опять вернул себе то, что истратил на женщину Лотос. Он снова дорожил и серебром и золотом и иногда втайне удивлялся, как он мог тратиться, не жалея, на женщину.

Все же по временам она волновала его, хотя и не так сильно, как вначале, и он гордился, что она принадлежит ему. Но теперь он видел хорошо, что жена дяди сказала правду: Лотос не так уже молода при всей своей миниатюрности, и ни разу она не зачала от него. Но об этом он не беспокоился; у него были сыновья и дочери, и он был непрочь держать ее ради того удовольствия, которое она ему доставляла.

А Лотос с годами становилась красивее, потому что если и был у нее недостаток раньше, то это была излишняя худоба, которая придавала ей сходство с птицей, заостряя все черты ее лица и углубляя впадины на висках. Но теперь от стряпни Кукушки и праздной жизни с одним только мужем тело ее стало мягким и округлилось, лицо пополнело, впадины на висках сгладились, и вся она стала похожа на сытую маленькую кошечку. Она не была уже бутоном лотоса, но и увядающим цветком ее тоже нельзя было назвать; и если она не была уже молода, то не казалась и старой, и как юность, так и старость были одинаково далеки от нее.