Пэрл Бак - Земля

Когда наступил вечер и солнце село, пылая, и ни одно облако не отуманило закат, он большими шагами вошел в свой дом с ноющим от работы телом, усталый и торжествующий, и отдернул занавесь над входом во внутренний двор, где прохаживалась Лотос в своих шелковых одеждах. Она закричала, увидев, что его платье запачкано землей, и вздрогнула, когда он подошел ближе. Но он засмеялся и схватил ее маленькие гибкие ручки в свои запачканные руки, опять засмеялся и сказал:

— Теперь ты видишь, что твой господин только крестьянин, а ты жена крестьянина!

И она закричала строптиво:

— Будь, чем хочешь, а я не хочу быть женой крестьянина!

И он снова засмеялся и спокойно вышел из ее комнаты.

За ужином он ел свой рис, не умываясь, весь в земле, и неохотно вымылся только перед сном. И, моясь, он снова засмеялся, потому что теперь он мыл свое тело не для женщины, и смеялся тому, что он свободен.

Ван-Лун чувствовал себя так, словно уезжал куда-то надолго и вернулся, и вдруг оказалось множество дел, которые нужно было сделать. Земля требовала, чтобы ее вспахали и засеяли, и день за днем он трудился над ней, и бледность его кожи после целого лета любви сменилась темнокоричневым загаром под лучами солнца; руки его, с которых сошли мозоли во время любовного безделья, снова загрубели там, где на них нажимала мотыка и где рукоятки плуга оставляли свои следы.

Возвращаясь домой в полдень и вечером, он с удовольствием ел то, что готовила ему О-Лан, — добрый рис и капусту, и соевый творог, и пшеничный хлеб с чесноком. Когда Лотос зажимала при его появлении носик рукой и кричала, что от него воняет, он смеялся и не обращал внимания на крик, и шумно дышал на нее, и она должна была терпеть, потому что он был ее господин и мог делать то, что ему нравилось. И теперь, снова полный здоровья и свободный от любовной тоски, он мог приходить к ней и оставлять ее, когда захочет, и заниматься другими делами.

Так эти две женщины заняли свои места в его доме: Лотос — место игрушки и забавы, теша его красотой и миниатюрностью и радуя его как женщина; О-Лан — место помощницы в работе и матери, которая родила ему сыновей, хозяйничала в доме и кормила его, и отца, и детей. И Ван-Лун гордился тем, что люди в деревне с завистью говорили о женщине на его внутреннем дворе, как говорят о редкой жемчужине или дорогой игрушке, от которой нет пользы, но она признак того, что человеку уже не нужно заботиться только о еде и об одежде, и он может тратить деньги на удовольствия, если захочет.

И на первом месте среди тех крестьян, которые дивились его богатству, был дядя; дядя в эти дни походил на собаку, виляющую хвостом и ждущую подачки. Он говорил:

— Мой племянник для своего удовольствия завел себе такую женщину, каких мы, простые люди, в жизни не видывали. — И прибавлял: — Сам я не видел ее, но моя жена говорила мне.

Жители деревни поэтому начинали все больше и больше уважать Ван-Луна и уже не говорили с ним, как с равным себе, но как с одним из тех, кто жил в большом доме, и ходили к нему занимать деньги под проценты, и советовались о женитьбе сыновей и замужестве дочерей, и если двое спорили о границе между своими полями, то Ван-Луна просили уладить спор, и решению его подчинялись, каково бы оно ни было.

И если прежде Ван-Лун был занят только своей любовью, то теперь он пресытился ею и занимался многими делами. Дожди выпали во-время, и пшеница взошла, всходы поднялись. Дело шло к зиме, и Ван-Лун повез урожай на рынок, потому что он хранил зерно, пока не поднимутся цены. На этот раз он взял с собой старшего сына.

Человек может гордиться, когда видит, что его старший сын читает буквы на бумаге и берет тушь и тушью пишет то, что могут прочесть другие, — и этим гордился теперь Ван-Лун. Он гордо стоял и смотрел на все это и не смеялся, когда продавцы, презиравшие его прежде, говорили:

— Мальчик хорошо рисует иероглифы, он, должно быть, неглуп!

Ван-Лун делал вид, что нет ничего особенного в том, что у него такой сын, хотя, когда мальчик во время чтения заметил: «Здесь стоит знак дерева, когда у этой буквы должен быть знак воды», — то сердце Ван-Луна чуть не лопнуло от гордости, и он должен был отвернуться в сторону и сплюнуть, чтобы не выдать себя. И когда среди продавцов пробежал ропот изумления, то он сказал только:

— В таком случае перемени его! Мы не станем подписывать свое имя, если там что-нибудь неверно.

Он стоял и гордо смотрел, как его сын взял кисть и исправил неверный знак.