Пэрл Бак - Земля

— Что эта рабыня делает в нашем доме?

Тогда Ван-Лун, видя, что она не уйдет без ответа, сказал нерешительно:

— А что тебе до этого?

И О-Лан сказала:

— Всю мою молодость в большом доме я терпела ее надменные взгляды, и по двадцать раз в день она забегала на кухню и кричала: «Чай для господина!.. Обед для господина!» И всегда это было то слишком горячо, то слишком холодно, то плохо состряпано, а я была то слишком безобразна, то чересчур неповоротлива, — то одно, то другое…

Но Ван-Лун все не отвечал: он не знал, что сказать. О-Лан подождала, и когда он не ответил, горячие скупые слезы медленно заволокли ей глаза, и она заморгала, чтобы удержать их, наконец взяла уголок передника, утерла им глаза и сказала:

— Нелегко терпеть это в своем доме, но у меня нет матери, чтобы вернуться в ее дом.

Но Ван-Лун все молчал и не мог найти ответа. Он сел и молча закурил трубку, а она посмотрела на него печально своими странными, немыми глазами, похожими на глаза бессловесного животного, и потом ушла, двигаясь через силу и нащупывая дверь, потому что слезы ослепили ее.

Ван-Лун смотрел ей вслед и был рад остаться один, но ему все еще было стыдно, и он все еще сердился на то, что ему стыдно, и разговаривал сам с собой, и бормотал, словно ссорясь с кем-то:

— Что же, и другие мужчины поступают так же. Я всегда был к ней добр, а есть мужья и хуже меня.

Наконец он решил, что О-Лан должна это терпеть. Но О-Лан не успокоилась и продолжала молча делать по-своему. Утром она кипятила воду и подавала ее старику, и если Ван-Лун не был на внутреннем дворе, то подавала ему чай. Но когда Кукушка приходила за кипятком для своей госпожи, то котел был уже пуст, и никакими расспросами она не могла добиться ответа от О-Лан. Кукушке ничего не оставалось, как самой кипятить воду для своей госпожи, если хочет. А потом нужно было варить кашу к завтраку, и на печи больше не было места, и О-Лан продолжала возиться со стряпней, не отвечая на громкие вопли Кукушки:

— Что же, так и будет моя бедная госпожа томиться от жажды и задыхаться в постели, прося глотка воды?

Но О-Лан не слушала ее: только подкладывала еще травы и соломы в устье печи, расправляя топливо так же бережно и экономно, как в старое время, когда каждый лист был на счету.

Тогда Кукушка пошла с громкими жалобами к Ван-Луну, и он рассердился, что его возлюбленную расстраивают такими пустяками. Он пошел к О-Лан и начал упрекать ее и кричать:

— Неужели ты не можешь добавить утром лишний ковш воды в котел?

Но она отвечала ему, нахмурясь более обычного:

— Я не рабыня рабынь в этом доме.

Тогда он вышел из себя, схватил О-Лан за плечо, потряс изо всех сил и сказал:

— Перестань дурить! Это не для служанки, а для госпожи.

И она терпеливо вынесла это, посмотрела на него и сказала просто:

— И этой ты отдал мои две жемчужины?

Тогда рука у него опустилась, он не мог произнести ни слова, и гнев его пропал. Он ушел пристыженный и сказал Кукушке:

— Мы сложим другую печь, и я выстрою другую кухню. Первая жена ничего не смыслит в тонких кушаниях, какие нужны нежному, как цветок, телу другой и какие будешь есть и ты. Там ты будешь готовить все, что захочешь.

И он приказал батракам выстроить маленькую комнатку и в ней сложить печь из глины и купил хороший котел. И Кукушка была довольна, потому что он сказал:

— Там ты будешь готовить все, что захочешь.

Ван-Лун, распорядившись так, сказал себе, что дела его наконец улажены: женщины живут в мире, и он может наслаждаться любовью. И ему снова казалось, что ему никогда не надоест Лотос, и то, как она дуется на него, опустив большие глаза, прикрытые веками, похожими на лепестки лилии, и то, как смех сверкает в ее глазах, когда она взглядывает на него. В конце концов эта новая кухня стала тревожить его, словно заноза, потому что Кукушка ходила в город каждый день и покупала дорогие припасы, которые привозят из южных городов. Там были припасы, о которых он и не слыхивал: плоды летчи, и сушеные медовые финики, и рогатая морская рыба, и многое другое. И все это стоило гораздо больше денег, чем ему хотелось бы, но все же не так дорого, как говорила ему Кукушка. Он был в этом уверен и все-таки не решался сказать: «Ты пьешь мою кровь», из боязни, что она обидится и рассердится на него, и это не понравится Лотосу. И ему ничего не оставалось делать, как только неохотно шарить рукой в поясе. И каждый день эта забота тревожила его, а пожаловаться было некому, она вонзалась все глубже и глубже и охлаждала огонь его любви к Лотосу.