Пэрл Бак - Сыновья

Но Ван Тигр, хотя и помнил свой долг и, когда мог, выполнял его, теперь вспомнил о нем оттого, что его одолевали тоска и тревога, и он сам не понимал отчего. Он не в силах был сидеть праздно в доме брата, не в силах был видеть, как он угодливо радуется предстоящей свадьбе; ему было тяжело, и он искал предлога уйти из дома, чтобы быть от всех подальше, потому что в этом доме он чувствовал себя чужим.

Он послал солдат купить бумажных денег, курений и всего, что нужно умершим, и, захватив все это с собой, выехал за город, и люди его с ружьями на плечах следовали по пятам за его конем. Его хоть немного утешало то, что народ на улицах смотрел на него, и хотя лицо его было неподвижно и взгляд устремлен вперед и он, казалось, ничего не замечал и не слушал, — он все же слышал, как его солдаты кричали повелительно:

— Дорогу генералу, дорогу нашему господину!

И видя, как простой народ шарахается назад и жмется к стенам и в подворотни, он утешался сознанием, что для них он — важное лицо, и выпрямлялся, держась величественно и гордо.

Так он подъехал к могилам под финиковой пальмой, которая стала теперь узловатой и кривой, а в то время, когда Ван Лун выбирал место для погребения мертвых, она была молодым и стройным деревом. Молодые финиковые пальмы поднялись вокруг нее, и Ван Тигр, не доезжая до могил, соскочил с коня в знак уважения к умершим и медленно пошел к этим пальмам, а один из солдат остался держать рыжего коня, в то время как Ван Тигр, почтительности ради, шел медленно и торжественно и остановился, дойдя до могилы отца. Он простерся перед нею три раза, и солдат, который нес за ним бумажные деньги и курения, подошел и разложил их по могилам: на могилу Ван Луна побольше, потом на могилу отца Ван Луна, потом на могилу брата Ван Луна, а то, что осталось, — на могилу О Лан, матери Вана Тигра, которую он помнил очень смутно.

Тогда Ван Тигр выступил вперед медленно и торжественно, зажег бумагу и курения и, став на колени, положил установленное число земных поклонов перед каждой могилой, а потом остановился неподвижно, погрузившись в размышления и глядя, как горит и превращается в пепел золотая и серебряная бумага и тлеют курения, распространяя острое благоухание в холодном воздухе. В тот день не было ни солнца, ни ветра, день был серый и холодный, такой, в какие обычно идет снег, и теплый легкий дымок курительных палочек синей струйкой вился в морозном воздухе. Солдаты ждали в полном молчании, пока генерал кончит беседовать со своим отцом, и наконец Ван Тигр повернулся и, подойдя к лошади, сел верхом и поехал обратно той же дорогой.

Однако, предаваясь размышлениям, он вовсе не думал о своем отце, Ван Луне. Он думал о себе и о том, что когда он умрет, некому будет приходить на его могилу и воздавать ему почет, какой воздают отцам сыновья, и ему казалось, что он хорошо делает, что женится, и в надежде на сына ему легче стало переносить тоску, лежавшую у него на сердце.

Дорога, по которой ехал Ван Тигр, проходила у порога старого дома и огибала с краю ток, служивший двориком при доме, и на шум шагов выбежал, прихрамывая, горбатый юноша, который жил там вместе с Цветком Груши, — выбежал, как только мог быстро, и остановился, разглядывая солдат. Он совсем не знал Вана Тигра, не знал даже того, что Ван Тигр приходится ему дядей, и, стоя возле дороги, смотрел на него. Хотя ему было уже лет шестнадцать и он стал почти взрослый, ростом он был не выше шести-семилетнего ребенка, и горб лежал на его плечах, словно капюшон. Ван Тигр удивился, увидев его, и спросил, осадив своего коня:

— Кто ты и почему живешь здесь, в моем доме?

Тогда мальчик узнал его, так как слышал раньше, что у него есть дядя-генерал, и часто думал о нем, пытаясь представить себе, как он выглядит, и теперь вскрикнул порывисто:

— Так ты мой дядя?

И Ван Тигр, припоминая, сказал медленно, все еще глядя вниз на обращенное к нему лицо мальчика:

— Да, я от кого-то слышал, что у брата есть такой мальчишка, как ты. Странно, мы все народ крепкий и прямой, и отец мой до самой смерти оставался крепким и прямым.

Тогда мальчик ответил просто, словно давно уже к этому привык, не сводя жадного взгляда с дяди и с его рослого рыжего коня:

— Меня уронили.

И он протянул руку к винтовке Вана Тигра, и печальные впалые глаза смотрели пытливо со странного, словно старческого лица:

— Мне никогда не приходилось держать в руках чужеземного ружья, — мне хотелось бы подержать его хоть минутку.

Когда он протянул свою руку, маленькую, высохшую и сморщенную, словно у старика, Ван Тигр из внезапной жалости к бедному калеке протянул ему ружье, чтобы он мог его потрогать и поглядеть. И в то время, как он дожидался, пока мальчик наглядится на ружье досыта, кто-то подошел к дверям. Это была Цветок Груши. Ван Тигр сразу узнал ее, потому что она мало изменилась, стала только еще тоньше, чем была, и лицо ее, всегда бледное, покрылось тонкими, как нити, морщинками, чуть заметными на бледной коже. Но волосы у нее были все такие же черные и гладко причесанные, как и прежде. Тогда Ван Тигр очень чопорно поклонился ей низким поклоном, не слезая с коня, и Цветок Груши ответила ему легким кивком и хотела уже повернуться и уйти, но он заговорил с ней: