Леон Кладель - Атлет

— Довольно! Довольно!

Но он не слышал, или, скорее, не хотел слышать, он работал, работал не переставая, в каком‑то экстазе. Ничего размеренного не было в его движениях, ничего заученного в его позах. В нем чувствовались смятение, безумие, бред! Как солдат перед жерлом пушки, как трибун в зале суда или на улице в минуты волнения и ярости народной, как поэт перед лицом природы или бога, этот фигляр, подвизающийся на улицах и перекрестках, этот увеселитель бедняков, этот богатырь, атлет, этот герой был во власти вдохновения, и только оно руководило им. Он импровизировал…

Толпа неистовствовала. Наконец‑то! Со всех сторон ему кричали: «Браво!», и деньги падали к его ногам. Мужчины и женщины бросали ему, стараясь перещеголять друг друга, медяки, медяки без счета; дети прыгали от радости и, изумленные, взволнованные, приведенные в восторг, дрожали — им было страшно.

— Внимание, молодые, пожилые, старые и дряхлые! Внимание!

И славный товарищ атлета, его верный сподвижник, преданный друг, от сознания победы также преисполнился гордости. Он согнулся под китайской шляпой, украшенной серебряными бубенцами, на которых дрожали тысячи дождевых капель; эти капли, отливая всеми цветами радуги, сверкали при последних лучах заходящего солнца, как людские слезы. Словно обезумев, паяц поднимал руки и ноги, лаял от счастья, подражая чревовещателю, и плясал как сумасшедший, хохоча во все горло.

— Браво, дружище! Брависсимо!

Люди лихорадочными руками рылись в карманах, выворачивали, опустошали их. Медяки падали дождем, сыпались градом, серебряные деньги кружились, как снежинки. Серебряные и медные монеты, бросаемые ярмарочному силачу, летели, скользили, струились и звенели. А тяжелые гири, от которых все время отскакивали эти монеты, гудели, издавая какие‑то чистые, тягучие звуки, жалобу металла. Каждый в отдельности и все вместе были во власти этого богатыря, перешедшего все человеческие пределы. Struggle for lire! [2] Борьба за жизнь (англ.).

И пока длилась эта жестокая схватка, он подчинил себе людей, покорил их души. Он овладел сердцами, он сиял, он царил. Какой‑то ремесленник бросил ему два золотых луидора, работница — кошелек, мальчик — свою фуражку.

— Внимание! Внимание!

Но никто не интересовался теперь шутом, который вопил что было мочи, надсаживая себе грудь; он больше не существовал, о нем позабыли.

— Великана! Великана! — Его, его одного и видела толпа, только его и хотела видеть.

К нему подходили люди. Круг суживался. Все были побеждены им; каждого он привлекал к себе словно магнитом, околдовывал, гипнотизировал; каждого покорял этот неистовый чародей…

Его обступили, щупали его огромные бицепсы, гладили его широкую грудь, мяли шелк его красных штанов в золотистых полосах, его целовали, сжимали в объятиях, готовы были влезть ему в нутро…

Но вдруг толпа, содрогнулась от ужаса и подалась назад. Колосс испустил какой‑то странный стон, глаза его налились кровью, он несколько раз круто повернулся и рухнул наземь.

— Боже мой! — крикнула какая‑то девица.

— Ах!! — всхлипнула старуха.

Собравшийся здесь народ смешался в кучу, и несколько взволнованных голосов прохрипели:

— Он надорвался!

Быстрый как молния, паяц бросил свою трубу и спрыгнул с тележки.

— Вот те на! Что с тобой приключилось! Ну, говори же! Говори!

Но Железная Рука, упав навзничь, остался недвижим.

— Да что ты в самом деле, толстяк?.. Эй, дружище, друг мой!

И клоун, обхватив руками безжизненное тело великана, наклонился над ним, растянулся рядом и стал слушать его сердце… Губами, на которых отпечатался мундштук трубы, он припал к посинелым губам атлета, неподвижного как мраморная статуя, лишенная опоры, сброшенная с пьедестала. Снова приложив ухо к сердцу друга, паяц, этот призрак без кровинки в лице, который, казалось, уже не может больше побледнеть, покрылся мертвенной бледностью, — О — ох! — застонал он.

…Сраженный, тряся головой, с широко раскрытыми, бессмысленными, ничего не видящими глазами, Типикули ползал на коленях по мостовой, и его дрожащие руки переносились от влажных, холодных висков к остановившемуся сердцу покойника. С искаженным от ужаса лицом, с насупленными бровями, с еще более заострившимся носом, в страшной гримасе оскалив зубы, убитый, уничтоженный, раздавленный горем, нелепый и трагичный, Типикули бормотал:

— Д… да… да… дамы и го… спо… господа, он… у… умер! Внимание!