Гертруд Лефорт: Венок ангелов

. Во время всего моего путешествия я была твердо убеждена в этом, а теперь, стоя рядом с Энцио, почти физически ощущала необыкновенную чуждость той сильной внешней, основанной на иных законах действительности, из которой он как бы выступал мне навстречу, навстречу моему собственному внутреннему миру. В письмах она не чувствовалась – начиная с последнего года войны мы с ним вновь стали переписываться. Он тогда неожиданно написал мне из лазарета. Это была всего лишь маленькая почтовая открытка, растерянно-беспомощное послание, не оставлявшее сомнений в серьезности его ранения. С тех пор мы все чаще обменивались коротенькими, не очень содержательными письмами, которые именно в силу своей недостаточности словно намекали на необходимость свидания.

И вот он встретил меня на вокзале в Гейдельберге, став для меня, таким образом, первым приветствием родины! Ибо я – чтобы сразу же пояснить и это, – отправившись в свое время из Рима в Германию, не достигла цели путешествия и все годы тогда еще только грозно надвигавшейся войны, приближения которой я, погруженная в надвременную действительность Церкви, совершенно не чувствовала, прожила в гостеприимной Швейцарии. Поэтому в тот день я не только впервые сознательно ступила на землю своего родного города – я впервые сознательно ступила на землю своего отечества.

– Да, Энцио, теперь есть только Германия, – сказала я растроганно, – и ты весь, насквозь проникнут ею и ее печальной судьбой!

До этого он говорил лишь о грядущем регулировании рек и о таком несправедливом для нашего отечества мире. Мне эти темы казались немного странными для первых минут нашей встречи, тем более что прежде я никогда не замечала в нем такой любви к своему отечеству. К тому же его вы-сказывания я воспринимала как затаенную угрозу тому образу Германии, который я привезла с собой и который сложился в результате долгого, сладостного предвкушения свидания с ней.

Он посмотрел мне прямо в глаза.

– Ты опять все сразу же поняла! – удивился он. – Я смотрю, стоит только произнести твое настоящее имя, и ты сразу же начинаешь выполнять свои прежние функции. Да, Зеркальце, Германия стала моей судьбой! Видишь ли, на войне для каждого наступает минута, когда он спрашивает себя: ради чего ты, собственно, был брошен под пушки, в грязь, в ужас, в лапы смерти? И есть лишь один ответ: ради Германии! Выбор был прост: либо ты сгинешь без всякого смысла, подохнешь, разорванный в клочья снарядом, или останешься жалким калекой, либо примешь этот единственный смысл – и я принял его. Ты понимаешь, что значит пережить такое, Зеркальце? Это было чудовищно!

Я знала, что он имел в виду, ведь до того вещи являлись ему лишь в виде обманчиво-иллюзорных образов поэзии: да, в поэзии они обретали право на воплощение и существование, если только не затрагивали его самого, – приблизительно так он мне все это не раз объяснял.

– Да, Энцио, я понимаю… – ответила я. – И теперь я помогу тебе любить Германию во всех ее бедах и мучениях, именно такой, какова она сегодня.

Лицо его нахмурилось.

– Нет, Зеркальце, это невозможно, – произнес он. – Ты не должна любить Германию такой, какова она сегодня. Ты должна любить совершенно другую Германию, о которой я тебе еще расскажу, ибо есть еще одна Германия, – видишь, чрево земли вот-вот раскроется. Чувствуешь, как оно дрожит под нашими шагами?

Я чувствовала лишь, как едва заметно, словно под действием какой-то внутренней вибрации, дышал мост, по которому мы медленно отправились дальше, – мост Гельдерлина, прекрасный мост Готфрида Келлера [2]. А еще я заметила, что он сложен из того же камня необычного темно-красного цвета, что и замок на горе.

– Что за дивные, какие-то согретые любовью камни! – сказала я, чтобы сменить тему. – Откуда они? С немецких гор?

Он вздрогнул и изумленно посмотрел на меня.

– Откуда это у тебя опять взялось?.. – воскликнул он. – «Согретые любовью камни» – знаешь ли ты, что это слова из стихотворения, которое никак не могло быть тебе известно?

– Это ты написал его? – спросила я.

– Да, – ответил он. – Давно, еще до войны… Нет, в самом деле! – продолжал он все более открыто. – Ты все та же, как десять лет назад! Только немного выросла: ты уже почти одного роста со мной. И косы твои тоже как будто выросли, судя по этой «короне» под шляпой. А в остальном ты ничуть не изменилась, слава богу!

– А ты боялся, что я изменилась?

Он молча кивнул с серьезным выражением лица. Чувствовал ли он огромную духовную перемену, произошедшую со мной за годы нашей разлуки? Знал ли он, что я стала католичкой? Он вдруг остановился и посмотрел на меня своими светлыми, истинно немецкими глазами, на которые порой словно набегала так хорошо знакомая мне странная тень: казалось, он хотел проникнуть на самое дно моей души, туда, где был запечатлен образ, исполнивший его когда-то, в тот Чистый четверг, перед алтарем святой Вероники в соборе Святого Петра, таким враждебным недовольством. Между нами словно вдруг вновь выросла тень расставания – ах, я не забыла ни слова из нашей болезненной размолвки!

Читать дальше