Форд Мэдокс Форд - Солдат всегда солдат. Хроника страсти

Ведь, клянусь, они были образцовой парой. Он был ей преданнейшим мужем, при этом вовсе не казался глупцом. Какая стать, какая выправка, какие честные голубые глаза, какая располагающая к себе наивность и доброжелательность! А она — высокая, так прямо держится в седле, такая прекрасная! Да, Леонора была красоты необыкновенной, и до того настоящая, что, кажется, таких не бывает. Я хочу сказать, в жизни редко все так одно с другим сходится: и благородное происхождение из семьи потомственных поместных дворян, и благородная внешность аристократки, и богатство как нельзя более кстати, и безупречные манеры. В таком воплощении совершенства даже нотка нагловатости кажется уместной. Обладать всеми этими достоинствами и воплощать собой… — нет, в жизни так не бывает. И все же только сегодня, обсуждая со мной всю эту историю, она сказала: «Одно время я была не прочь завести любовника. А потом мне стало так тошно, так невыносимо, что пришлось его выгнать». Эти ее слова поразили меня до глубины души. А она продолжала: «Представляете, он уже держал меня в объятиях. Такой душка! Сплошное очарование! Он меня обнимает, а я шепчу про себя с яростью, как пишут в романах, а на самом деле изо всех сил сжимаю зубы: „Ну наконец-то, случилось! Наконец-то я понаслаждаюсь — хоть раз в жизни!“ Вокруг темно, мы едем одни в экипаже, возвращаемся с охотничьего бала. Впереди целых одиннадцать миль! И вдруг меня будто обожгло: я представила, что надо будет вечно выкручиваться, притворяться — и все пропало. Да, в кои-то веки представилась возможность приятно провести время, а я не сумела ею воспользоваться. От бессилия я разрыдалась и всю дорогу проплакала как сумасшедшая. Представляете, я — и плачу! А каково моему бедному кавалеру? Он, конечно, чувствовал себя вконец одураченным. И это тоже, по-вашему, была игра?»

Не знаю, не знаю. О чем свидетельствует этот рассказ? Что Леонора — проститутка? А может быть, он выражает то, о чем в глубине души думает каждая порядочная женщина, независимо оттого, каких она кровей? И уже если на то пошло, думает все время? Откуда мне знать?

Но опять-таки, как же не знать в этот день и час — ведь мы, кажется, достигли пика цивилизованности благодаря стольким проповедям моралистов, стольким материнским поучениям, данным дочерям в святая святых… А что, если именно этому и учат… и всегда учили своих дочек матери — не словом, а взглядом, сердцем, обращенным к сердцу? И потом, если ты не знаешь самого важного, то чего ты вообще стоишь и зачем жить?

Я спросил миссис Эшбернам, рассказывала ли она об этом случае Флоренс и что та ей ответила. Леонора сказала: «Ничего она не ответила. Да и о чем тут говорить? Не о чем. Когда приходится бороться с опустошенностью, чтобы сохранить лицо, а опустошенность — вы понимаете, о чем я — наступает очень рано, каждая готова завести себе любовника и начать принимать подарки. Флоренс однажды поделилась со мной, рассказав очень похожую историю — обсуждать мою ей не позволяло воспитание американки. Как помню, там были он и она, оба — прекрасные наездники, и Флоренс сказала, что в такой ситуации женщина вправе поступить, как ей заблагорассудится. Конечно, она рассказала об этом на американский манер, но смысл был именно такой. Помню, она заметила: „Продолжать или бросить, — решает только женщина“».

Не подумайте, что я записываю Тедди Эшбернама в чудовища. Никаким чудовищем он не был. Бог его знает, возможно, все мужчины таковы. Помните, я сказал, что даже о курительной комнате ничего толком не знаю? Туда ведь заходит разный народ, порой такие скабрезности рассказывают, что хоть плачь. И при всем том я уверен, что каждый из этих людей обиделся бы, услышав, что вы ни за что не оставили бы свою жену с ним наедине. И очень может быть, что обидели бы вы их понапрасну — вполне возможно, каждого из них можно совершенно спокойно оставить наедине с кем угодно. И тем не менее это такой народ, что больше всего на свете они ценят скабрезные анекдоты — не важно, свои или чужие. Они с ленцой ходят на охоту, с ленцой одеваются, с ленцой ужинают, работают постольку поскольку и жутко не любят, когда их втягивают в мало-мальски серьезный разговор. Однако стоит кому-нибудь начать отпускать при них скабрезные шуточки, они тут же просыпаются, хохочут и, того гляди, выпрыгнут из кресла. Хотя, если ты так любишь грязные анекдоты, чего обижаться на подозрение, что ты можешь покуситься на честь чужой супруги — пусть бы даже твоя обида была справедлива? Но, опять же, попадаются исключения. Например, Эдвард Эшбернам. Чистейших помыслов был человек; отличный мировой судья, бравый солдат и, как говорят здесь, в Хемпшире, цвет местной земельной аристократии. Я сам свидетель того, как он не оставлял вниманием бедняков и горьких пьяниц. За девять лет, что мы с ним знакомы, он, может быть, всего раз-другой рассказывал анекдоты, которым не место в столбцах светской хроники «Филд». [12]Он не то что рассказывать — слушать не мог разные скабрезности: сразу начинал ерзать на стуле, потом вставал и выходил купить сигару или что-то еще. В общем, глядя на него, вы бы решили, что уж с кем с кем, а с Эдвардом Эшбернамом вполне можно оставить наедине свою драгоценную половину. Я и оставил, и что вышло? Сущий ад.