Готфрид Келлер - Мартин Заландер

Прибывши на место, все трое неторопливо зашагали вверх по отлогому склону горы и добрались до так называемой нотариальной конторы. И здесь тоже все дышало покоем и прелестью природы, только вместо лиственного леса этот покой дарили сердцу просторные дали, коль скоро сердце было им открыто. Когда маленькое общество остановилось перевести дух, с ухоженного огорода вышла служанка — посмотреть, кто пожаловал, а из окна нижнего этажа выглянул юнец-писарь с сигарным окурком в зубах, видимо подобранным после г-на нотариуса. Служанка, которой вновь прибывшие были незнакомы, провела их за угол дома, в беседку, где хозяйка, мол, занята глажкою.

На столе лежали свежевыстиранные воротнички, манжеты и прочие тонкие вещицы, на полу помещалась раскаленная жаровенка с углями. А г-жа Нетти стояла у напоминающего окно проема в листве и, приложив руку козырьком к глазам, смотрела вдаль, на синий горный кряж возле Мюнстербурга. По другую его сторону располагалась Кройцхальде, а на вполовину повернутой сюда вершине легким зеленоватым мазком угадывалась в лучах предзакатного солнца та лесная лужайка, где отец некогда застал дочек, танцующих с близнецами. Тихая печаль обвевала неподвижную фигуру, полуоткрытые губы, насколько можно было видеть, складывались в чуть ли не плаксивую гримасу.

Чтобы вывести дочь из тяжкого транса, мать, входя в беседку, окликнула ее по имени. Как Зетти нынче утром, Нетти в радостном испуге воззрилась на родителей и устремилась им навстречу даже решительнее, чем сестра. Однако, заметив у них за спиною и сестру, замерла, побледнела и уронила руки, только сказала:

— Ах, Зетти!

В эту минуту новой встречи первая из кающихся тоже смешалась и в ответ лишь тихонько прошептала:

— Ах, Нетти! — Но, поскольку уже помирилась с родителями, она скорее справилась с собой и протянула бедной сестре руку, которую Нетти схватила так боязливо, словно это была рука призрака.

— Они уже все знают и по-прежнему желают нам добра! — сказала Зетти.

Общее прошлое и его заблуждения так глубоко проникли в их души, что обе и теперь не смели обнять одна другую. Мартин и Мария Заландер сами обняли своих заблудших дочерей и пошли с ними в дом.

Мать пристально смотрела на младшую дочь, одетую так же нарядно, как и старшая, только вдобавок на запястье у нее блестел массивный золотой браслет, некогда подаренный родителями.

— А ты сделалась тщеславна, раз носишь браслет, когда гладишь! — сказала она на пробу, чтобы узнать, не виной ли тому и здесь мужнина воля.

Нетти пробормотала что-то неразборчивое, Зетти пришла на помощь и подтвердила предположение матери, что демократ Юлиан желает видеть браслет, когда находится дома.

— Что же он не появляется? Отлучился никак? — спросил отец.

— Он с раннего утра ушел в верхний лес, — отвечала Нетти, — птиц ловит, иной раз проводит там полдня, а то и целый день. Ловит во множестве и мелких пташек, любит зажарить их и съесть.

— Твой тоже птиц ловит? — спросил Мартин у старшей дочери.

— Нет, рыбу!

— Слава Богу, это меня слегка ободряет! — проворчал Мартин. — Я уж было решил, что им недостанет ума на этакие искусства, хотя вовсе не хочу этим сказать, что всякий птицелов или рыбак непременно должен быть гением!

Дочери чуть вздрогнули от резких слов, и мать, заметив это, сказала младшей:

— Ты могла бы немного погодя угостить нас хорошим кофейком, чтобы мы посидели без спешки; нам хочется вдоволь потолковать!

Разговор за кофе превратился в коллективное совещание, в котором супруги нотариусов участвовали вполне разумно и спокойно, мало-помалу привыкнув к обществу друг дружки, коего так страшились. На глазах у родителей, движимых лишь тревогою за них обеих, это оказалось легче, чем они думали.

Для Мартина и Марии Заландер речь шла первым долгом о том, не забрать ли дочерей к себе прямо сейчас или подождать, что покажет время. Собственно говоря, молодым женщинам жилось неплохо, в домах мужей никто их не терзал; сотни женщин были бы рады хоть недельку поносить такие наряды, как у них. Беда в другом — они утратили любовь к близнецам-нотариусам, а те даже не почувствовали или не обратили внимания. И в этом еще ярче обнаруживалось их внутреннее убожество, от растаявших мечтаний жен остались лишь пустые призраки.

Напрашивалось подозрение, что призраки эти обращались бы с женами грубо и скверно, не будь те дочерьми богатого человека; точнее говоря, ожили давние сомнения, уж не были ли они изначально предметом расчета для бессердечных, а вдобавок незрелых юнцов, жертвою коего пали по причине слепого своенравия. Теперь же обе соглашались принять свою судьбу и радоваться, коли об этом не станут говорить, пока не добавится что-нибудь похуже; а коль скоро они возобновили связи с родителями и между собою, то надеялись, что могущество времени научит их нести свою долю, которая у многих женщин ничуть не лучше.