Александр Богданов - Перед рассветом

— Ну, а дальше что?

Тартыге ясен этот хитрый маневр, и он, с своей стороны, считает, что лучше продолжать в прежнем дурашливом тоне.

— Что дальше?.. Сволокут, как собаку, за казенный счет на Пичугино — дальше ничего…

Наум пренебрежительно скользит глазами по Тартыге и незначительно бросает два-три слова:

— Малого же твое, парень, надоть!.. Дешево вы себя, городские, цените…

Серьезный и уверенный вид Наума действует на мужиков… они со смешком оглядывают Тартыгу. Но Тартыга не теряется, из оборонительного положения вдруг переходит в наступательное.

— Как придется, дядя Наум: когда дешево, а когда и дорого!.. А вам, шаповаловским, какая цена?..

Наум принимает вызов. Он весь с ожесточением выдвигается вперед и говорит глухо и увесисто, выпирая из широкой груди тяжелые и значительные слова:

— Наша цена вот!.. — он показывает сухие круглые мозоли на закорузлой ладони… — И еще вон там!.. — он вытягивает сильную рабочую руку по направлению к гумнам, желтеющим за избами. — Если я теперь, примерно сказать, выходил за лето сто пудов ржи — сосчитай-кась, сколько таких пустоплясов вроде тебя будет мой хлебушко исть?

Тартыга в ответ только покручивает тонкие кончики усов.

— Э-ва сказал — сто пудов. А сколь из них помещику да в казну отдашь? А? А вот я банщиком у купца Мордвинкина состоял… Так раз князь Давлеч-Кгельдиев с компанией наехали, да и давай в ванной с пивом в подтаску своих девок купать. Десять рублей за вечер на одних чаях заработал!..

Наум с искренним отвращением плюется, вытирает грязным рукавом губы, усы и бороду и говорит презрительно:

— Красно, парень, баешь!.. А не сказывали тебе девки, по сколь кажная из них с князя за свой стыд заработала?.. А?..

Тартыга не находится, что ответить. Слова Наума напоминают всем о другой, скрытой в душах, правде, которая не расценивается на копейки и рубли… Тартыга сознает себя проигравшим, спешит переменить разговор, и насмешка ослабевает в его речи. Сам не знает зачем, начинает сочинять то, чего и не было.

— Статистиком при шатре тоже состоял, — продолжает он, фантазаруя и ухватившись за первую спасительную мысль. — Это значит в действии ходил… Нарядят тебя в какую-нибудь одежду с нашивками, походишь ты по сцене; поглазеешь на публику, а потом тридцать копеек получай. Вот как деньги зарабатывал… А у вас почем на молотилке, зимой платят?..

— Сорок копеек!..

— То-то и оно…

Кто-то вздыхает.

— У господ деньги дешевве.

— Твою пустую брехню слушать до ночи; не переслушаешь, — обрывает вдруг разговор Наум. — Верно, што ты пустопляс. Кабы настоящим рабочим человеком был…

Он отодвигается на край бревен, поворачивается к Тартыге спиной и дает понять, что пора прекращать спор… Все молчат, и каждый напряженно думает о своем… Мужики тесно грудятся в два ряда. Тартыга сидит один… По сосредоточенным угрюмым лицам всех можно разобрать, что сочувствие на стороне Наума. Тартыге это не приятно, — как будто он провинился в чем-нибудь дурном, и маленьким червячком сосет внутри желание расположить в свою пользу мужиков… Он настраивается серьезней, смягчает резкий тон, подбирает с травы к бревнам ноги, точно стыдится новых щегольских сапог и желает спрятать их подальше, и говорит теперь уже просто, без кривляний и вызовов, как товарищ с товарищами:

— У всякого дела, легкого и тяжелого, стоять доводилось… И в механическом цехе работал, и котлы клепал, — не сразу, понятно, а когда к работе приобвык… Оказия там одна вышла… Бастовали мы, расценку сбавили… Пошла суета по заводу… Роту солдат пригнали, оцепили кругом чисто, мышь не проскочит… Неделю в остроге за эту забастовку сидел… А потом с завода уволили… Тоже принял горя, — и голодал и холодал… одним словом, собачья доля… К грузчикам, когда работы не было, приткнулся, один день печенку надрываешь, три дня зубы на полке… Так вот и стрелять [1] Стрелять — воровать. , и водку бусать [2] Бусать — пить. обучился…

Тартыга достает из кармана кисет, свертывает тонкий бумажный фунтик и закуривает.

— Что же мне здеся делать? Нешто здесь жизнь?

Сват Тартыги Игнат, прозываемый «конопатым», первый сочувственно откликается на его слова.

— Эт-то верно, — раздумчиво говорит он. — Несладко здеся… Маешься-маешься, коло земли-то, а все толку нету… Давно бы куда глаза глядят сбежал, да податься некуда…

И еще третий мужик, русый, вздыхает и повторяет за «конопатым», как эхо: