Ванда Василевская - Пламя на болотах

За окном звенела тишина, и вдруг в нее снова ворвался звук. Взвилась песня, далекая и вместе с тем такая близкая, мелодия жалобная, плачущая, жестоко рвущая сердце острыми когтями;

Словно чье-то неумолимое веление, железный наказ заставлял ее дрожащие губы беззвучно повторять слова далекой песни:

О ком думают девушки на мостике? О ком думает Олена Иванчук? О Петре или о том, о Сашке, которого теперь уже нет ни за какой железной решеткой?

Глаза Ядвиги бездумно засмотрелись во тьму. Поблескивала во мраке трава, белели цветы жасмина, уныло заухала сова, описывая круги над пригорком. Ядвига содрогнулась. Пронзительный, жалобный стон с минуту держался в воздухе и растаял где-то далеко, над ольхами, утонувшими в приречном тумане. Затихла песня над водами, было уже поздно, девушки, видимо, вернулись в деревню. Несмотря на теплую ночь, Ядвига вдруг почувствовала холод, потрясший тело ознобом. Ноги затекли, мучительная боль чувствовалась в уставших от стояния на жестком полу коленях. Но ей не пришло в голову встать. В эту минуту она не чувствовала в себе ни капельки воли, даже настолько, чтобы лечь в постель, укрыться одеялом. Все равно придется в конце концов это сделать.

Она напрягла слух. Быть может, они еще запоют, она еще услышит до боли знакомый мотив, до боли, до крови сердечной знакомые слова. Всеми силами души она жаждала, чтобы от реки опять донеслись голоса, чтобы ночь еще раз зазвенела мелодией. Ей почудилось, что если они запоют еще раз — это будет доброе предзнаменование. «Доброе предзнаменование!» Губы ее искривились в горькой усмешке. Что доброе могло еще случиться, чего доброго могла она ожидать?

В тишину ворвался пронзительный, зовущий крик совы:

— Уйди! Уйди!

Куда можно уйти? Все пути раз навсегда закрыты. Дорога в деревню и дорога к реке. А дорогой к родному дому — незачем идти, здесь ей, Ядвиге, оставаться навеки.

Далеко во тьме она рассмотрела слабый свет. Где-то на болотах за рекой горел костер у рыбачьего шалаша. Огонек мерцал в потемках у самой земли, как звездочка. Как обычно, бодрствовали ночной порой рыбаки — и все было, как обычно, как всегда было и всегда будет.

Ядвига знала, что, если бы она пошла в ту сторону, она увидела бы знакомых людей: красное пламя освещает лица сидящих у костра рыбаков. Коричневые, опаленные солнцем, обветренные, иссушенные весенними, зимними и летними голодовками лица крестьян. Спокойные, всегда одинаковые. Сидит Кузьма, тот, который возвратился к своей земле из-под самого Берлина и голыми руками выдирал ее из-под колючей проволоки и чешуи патронов. Сидит Совюк, владелец вечно рвущегося невода, купленного у инженера Карвовского. И все они выросли на этой земле, оплатили эту землю ценой голода, пота, слез и смерти, связаны с нею на веки веков. Сидят с лицами землистого цвета и со спокойствием земли во взгляде. Но между ними и ею вырос непреодолимый рубеж — ее брак, заключенный во влукском костеле. Между ними и ею стоит осадник Хожиняк, а они, как сказал Стефек, могут быть либо друзьями, либо врагами. И она перестала быть им другом. Она выбрала иной путь и иную судьбу. Нет, она не была, как они, деревом, крепко вросшим в землю, так глубоко пустившим корни в бесплодную почву, что их невозможно ни вырвать, ни выкорчевать, ни выжечь огнем. Можно обрубить ветки, изуродовать ствол, истребить листья, но возникшее из земли, сроднившееся с землей дерево живет, черпая из земли свою непобедимую силу. А она, Ядвига, как лист на ветру, как больной от тоски по полету лист, одинокий, увядающий осенью лист.

Хожиняк зашевелился на кровати, всхрапнул громче, и это, видимо, разбудило его.

— Ядвиня, — пробормотал он сонным голосом, и она вскочила с колотящимся сердцем, словно пойманная на месте преступления, осторожно скользнула под толстое, негнущееся одеяло. Но муж уже спал. Ядвига вытянулась на краешке, стараясь не прикоснуться к нему. На мгновение почувствовала приятное тепло нагретой постели. Усталые ноги болели. Ах, как храпел этот лежащий рядом с ней человек! Неужели она сможет когда-нибудь к этому привыкнуть?

За окном послышался короткий, оборванный звук. Раздался еще раз и умолк, словно прибитый к земле. И снова — робко, осторожно, будто пробуя силу.

И вдруг серебристым звоном, страстным щелканьем, водопадом хрустальных трелей полилась соловьиная песня.