Ванда Василевская: Барвинок

Только когда гражданин в сером пальто выпрямился, поставив в проходе один из узлов, которые он с трудом тащил, Петр понял, почему широкая спина и какое-то неповторимое движение головой показались ему очень знакомыми.

— Доктор…

— Что? Кто это? Кто?

Близорукие глаза беспомощно блуждали по лицам столпившихся в коридоре вагона людей. Пенсне соскользнуло с переносицы, и доктор, стараясь поймать его, уронил второй узел. Наконец, он криво нацепил пенсне на нос. И только тогда нашел окликнувшего.

— Петр Павлович! Не может быть, Петр Павлович! Идите, идите, я тут, в купе… Одну минуту, надо же эти вещи… — заволновался он и, опять потеряв пенсне, ухватился за узел.

— Давайте-ка я помогу, — весело предложил Петр, с трудом засовывая пальцы под перекрученный, лохматый шпагат. — И зачем вам, доктор, столько багажа?

— Нет, нет, ничего. Это не мои вещи… Я вот сейчас… Где же эта девушка? Только что тут была! Что же я теперь буду делать?..

— Я здесь, здесь. О, вот товарищ мне и поможет. Сюда, на полку.

Чьи-то руки подхватили вещи, и доктор некоторое время стоял, не зная, что делать.

— Петр Павлович… Вот сюрприз! Вот как в жизни случается! Вот сюда, здесь мое купе…

Но доктор ошибся дверью и неловко попятился, смущенный и растерянный.

— Может, здесь?

— Вот, вот именно… Только эта девушка…

— Ой, доктор, что-то тут неладно с этой девушкой!

— Что вы, Петр Павлович, что вы! Бедняжка, у нее такие узлы, она чуть не осталась на станции. Узлы тяжелые, а тут такая толчея… Но у нас место есть, ничего, поместимся. Мой товарищ, — отрекомендовал доктор каким-то личностям, которых Петр не сразу мог рассмотреть в тумане серого дыма.

— Подвинься, Фрося. Сонечка, угомонись, наконец. Товарищ хочет сесть, — жалобно прозвучал женский голос.

Петр поместился рядом с доктором, втиснувшись между его плечом и старушкой, безуспешно пытающейся запихнуть под лавку корзину с продуктами.

— Ой, бабушка, а с той стороны видно лес! Честное пионерское, лес! Я пойду посмотрю…

— Не вертись, Соня, а то тебя проводник из загона высадит, — простонала толстая старушка, утирая платочком раскрасневшееся лицо.

— Не высадит. Другие же ходят, а он не высаживает? — взбунтовалась девочка и, перелезая через ноги сидящих, оперлась вымазанными в повидле руками о колени Петра.

— Ох, горе мое! — беспомощно простонала бабушка.

Но доктор поспешил ее успокоить:

— Ничего, ничего, пусть побегает, ребенку трудно усидеть столько времени на одном месте.

— Вот встреча, доктор! — сказал Петр. — Садишься в поезд — и вдруг кто? Александр Илларионович! Мы всегда как-то неожиданно встречаемся: в поезде, на улице… Но теперь уж давно…

— Да, да, много времени прошло… Стойте-ка, сколько же? С год, а то и больше. Ну, конечно, что ж это я? Ведь в последний раз мы встретились в Москве, это было еще во время войны…

— Да, да… И вдруг — доктор, а с ним девушка, — засмеялся Петр.

Тот замахал руками:

— Что вы, что вы, Петр Павлович, как это можно! А что касается девушки…

Пенсне опять упало с его носа, и он безуспешно искал его на коленях. Петр снял стекла, повисшие на пиджачной пуговице.

— Ну вот, так всегда… Вечная возня. Я уж подумывал очки купить…

— Нет, что вы, очки! По этому пенсне, которое никак не держится, я узнал бы вас не то что через год, а и через сто лет. Только пенсне, доктор, только пенсне! Очки сделали бы вас другим человеком, — засмеялся Петр, растроганно всматриваясь в озабоченное, беспомощное без стекол, лицо своего соседа. — Я помню, как в госпитале сестра Елена вечно их искала…

— И находила, и находила!.. Как сквозь землю провалятся, а она их сразу и найдет!

— Сестра Елена… Интересно, что она теперь поделывает?

— Замуж вышла, как же! И, разумеется, работает по-прежнему в госпитале.

Они умолкли. Петр вдруг почувствовал, что те госпитальные дни потеряли свою страшную окраску. Побледнели страдания, воспоминания стали приятными. Доктор Александр Илларионович, сестра Елена, радостный птичий щебет за окнами в кронах огромных деревьев, одно из которых расколола бомба. Маленький прифронтовый госпиталь с перспективы нескольких лет казался просто белой пристанью, обителью добрых людей, мягких рук, понимающих улыбок. Тем более что зажившая нога давно перестала ныть даже к дождю и не верилось, что когда-то она надолго приковала его к госпитальной койке.

Обитель доброты… Да, таким и было это узкое кирпичное строение. И прежде всего благодаря врачу, который, несмотря на свою рассеянность, умел все организовать, все точно из-под земли достать, а главное — умел внести в работу известный тон, непоколебимую веру в то, что все будет хорошо, должно быть хорошо, и что страдание — не самое главное в жизни, оно отступает перед человеческим знанием, перед человеческой волей, перед человеческой добротой.