Валерия Перуанская - Бабушка

– Маленькие-то они не маленькие, – продолжает свою мысль бабушка, – а без меня трудно им.

– Да уж конечно, всегда они тебе главней всех были, – говорит Коля без обиды, а все-таки бабушка уловила упрек.

– А как же не главнее? – возражает она. – И вы тоже для меня главные, а все же не то. С Наденькой всю жизнь не расставалась, Сереженька вырос у меня на руках. И к Шуре небось, как к сыну, привязалась, двадцать пять лет, шутка ли? Я и с тобой столько вместе не прожила... А главные для меня все, – твердо заявляет она, – всех люблю одинаково.

– Знаю, знаю. Ладно уж. Когда сможешь, тогда и приедешь.

– А если ты тот случай имеешь в виду, – говорит бабушка, – так ведь как я могла тогда к вам поехать?

– Да ничего я не имею в виду, с чего ты взяла? Случай, в котором бабушка всегда чувствует себя перед сыном виноватой, произошел давно, уж лет пятнадцать тому будет. Верно – в пятьдесят четвертом году. Невестку, Ларису, послали по работе куда-то далеко в командировку, а Коля с Игорьком и Ларисиной матерью, бабушкиной сватьей, оставались в Ленинграде. И тут как раз сватья заболела, ее положили в больницу, а Лариса прислала бабушке письмо, просила поехать в Ленинград, потому что Коля на работе, Игорек весь день дома один, в лагерь на первую смену не оформили, не ждали, что так случится, – и покормить его некому, да и мало ли что может произойти, когда ребенок без присмотра.

А как бабушка могла поехать? Наденька с Шурой и Сережей только что уехали в деревню, на дачу. Они каждое лето снимали и уезжали. Бабушка оставалась в городе сторожить квартиру. Без присмотра не оставишь – первый этаж, в глубине двора стоял тот бывший ихний гараж, приходи и грабь среди бела дня, никто и не увидит. К тому же два раза в неделю бабушка возила на дачу продукты, потому что в деревне, кроме молока и яиц, купить ничего было нельзя. В начале лета и картошки не купишь. Бабушка набивала авоськи и сумки снедью и ехала – на поезде, потом пешком, потом еще на пароме через Волгу. Близко да дешево дачу не снимешь. А без продуктов тоже их не оставишь.

Все это она не раз и не два за пятнадцать лет, хотя ее и не спрашивали, объясняла сыну и невестке: что уехать тогда она не могла, бросить семью, дом.

– Да что у вас там – бриллианты и норковые шубы, – посмеивался над ее оправданиями сын, – что сторож нужен?

– Пусть не шубы, пусть не бриллианты, – парировала бабушка, –а и то, что есть, если украдут, потом за десять лет не наживешь. Украдут старое, а покупать надо новое.

– Никто на такую ерунду не позарится, – стоял на своем сын. – Что это, сторожа из тебя сделали? Не к нам бы приехала, так в деревню бы лучше тебя взяли. Пылищей все лето не дышала бы.

– Какой ты странный, – удивлялась бабушка, – Я им что, за зиму не надоела? На одном пятачке вчетвером всю зиму и толклись, и толклись, никуда ведь не денешься, правда? Только летом уезжали, от меня, может, отдыхали.

И все-таки в бабушке где-то глубоко всегда жила за тот случай вина. Уж она не рассказывала, что, получив письмо, собралась было тотчас ехать, рассудила, что Шура может немного в городе пожить, но, как только, приехав на дачу, она о своем намерении заикнулась, Наденька сказала:

– Как же ты можешь сейчас ехать? Кто дома-то останется? А Игорь не такой уж маленький, в квартире соседи есть, присмотрят.

И бабушка не решилась даже намекнуть насчет Шуры, хотел бы, сам предложил, а она кто такая, чтобы ими командовать.

В дверях купе появляется Шура – опять у него лицо чересчур красное, опять выпил. Бабушка украдкой вздыхает.

– Отправление через пять минут, мать.

Бабушка начинает поправлять выбившиеся из шпилек волосы, – не та коса у нее нынче – между лопаток и кончается хвостик, а все же на пучок хватает, приличная еще из седых волос получается прическа. Бабушка поправляет прическу, натягивает шерстяной платок – его еще Наденька ей купила, в сорок девятом году, теплый и такой прочный оказался, – и тяжело подымается.

Коля тоже встает и смотрит на нее на маленькую откуда-то сверху. Раньше бабушка была среднего роста, а теперь укоротилась. И сын кажется ей громадным. Глаза у Коли серые, как у Наденьки, – они оба пошли в отца, и седины прибавилось в русых волосах: у них в роду рано седеют, у бабушки, поди, в сорок пять вся голова уже была белая. Федя дразнил ее «маркиза» – лицо молодое, темноглазое, а волосы как лунь. Еще один актер, в Большом драматическом, как где ни повстречаются, одно и то же повторял: «До чего ж у вас необыкновенная внешность, Катерина Ивановна!.. Как жалко, что вы не стали артисткой!» Скажет тоже – артисткой! Но все равно эти слова бабушке льстили, кому же не приятно услышать этакое?..