Валерия Перуанская - Бабушка

Шура садится к столу, кладет голову на руки, так и сидит. Потом встает, находит в тетрадках у сына лист бумаги, опять садится и быстро что-то строчит на нем.

– Чего это ты, Шурочка, пишешь? – интересуется бабушка.

Тот не отвечает. Страницу исписал, поднял голову, оглядел всех и стал читать вслух:

И в могилу твой гроб опустили, И ушла ты навек от меня...

Длинный стих. Жалостливый. Сам читает, сам плачет. Бабушка хотя и дослушала до конца, потом сказала:

– К чему это себя понапрасну растравлять? А водку пить тоже не дело, – сурово добавила она. – Дворник ты, что ли, какой, водкой горе заливать? Офицер небось. И сердце у тебя больное, беречь надо.

– А на что мне оно, сердце, без Наденьки? Жизнь мне на что? – рыдающим голосом выкрикнул Шура. – На что мне эта жизнь, можете вы мне ответить?!

– Ты Бога не гневи, – оборвала его бабушка.

В Бога бабушка давно не верит, давно в нем изверилась, в церковь тоже не ходит, хотя куличи к пасхе печет, яички красит, делает разные пасхи: сливочную, шоколадную, с цукатами; лучше и вкусней, чем у бабушки, ни у кого пасхи не бывает. И над Наденькиной могилой настояла крест поставить, но это дань обычаям, а вера тут ни при чем. Сыновья у нее были комсомольцами. Коля в войну в партию вступил, в доме-то, в Ленинграде, и икон никогда не было, не хотела бабушка срамиться перед товарищами детей, – вот ведь и тесно жили, в мокром полуподвале, а молодежи всегда полный дом – и к Наденьке, и к Пете с Колей товарищи, подружки приходили. То занимались вместе, то просто лясы точили – любили они послушать Федора Ивановича, ох и рассказчик был! И про все на свете, кажется, знал, просто уму непостижимо!.. Он тогда работал на книжном складе кладовщиком, некоторые, конечно, удивлялись, откуда такой кладовщик образованный, а Федя объяснял, не ленился: книжки, мол, люблю читать, самообразованием занимаюсь, люди и верили, ни к чему им сомневаться. И никто, кроме бабушки, не знал, какие у него в душе переживания... Бабушка тогда тоже работала. Билетершей в Большом драматическом театре, что на Фонтанке. Интересная была работа. Каких только постановок она тогда не перевидала, со всеми знаменитыми артистами была знакома. Теперь-то многие фамилии позабыла, а вот народного артиста Монахова хорошо помнит, как он играл в «Ричарде Третьем» Шекспира!

– Ладно, – сказала бабушка затю, – ты успокойся. Сейчас Коля и Вера придут, будем обедать. Наденьку уж не вернешь, а тебе еще сына поднимать, пока образование закончит, в люди выйдет.

– Сыну я не нужен, никому я не нужен!.. Вон как с утра закатился, так и нет его.

– А ты хочешь, чтоб он тут сидел, на тебя, на пьяного, глядел? – Маруся выдернула у него из-под локтей скатерть, поставила на клеенку блюдо с расплывшимся на тепле вчерашним холодцом. Не любит она пьяных, не любит, кто распускается. – Чего холодильник-то не купите? Это же как продукты хранить, ни погреба, ни холодильника?..

– Так дорогая вещь, – поспешила объяснить бабушка, чтоб зять чего не ляпнул спьяну. Маруся и без того недолюбливает Шуру, за глаза зовет бездельником. Наденька сколько раз про, холодильник говорила, а Шура свое гнул: жили без него и дальше проживем, деньги на разную ерунду тратить. – Конечно, хорошо с холодильником, вон как у Коли в Ленинграде – все в него упрячешь, хоть неделю стоит, а свежее.

– Александр Засимович у нас консерватор, – вступил в разговор Иван. – Не желает идти в ногу с веком. – Ваня всегда так, старается неприятное смягчить. – И правильно, Александр Зосимович! Сегодня – холодильник, завтра – телевизор, послезавтра – еще магнитофон у тебя запросят! – Сразу и не поймешь, шутит он или всерьез, но бабушка подхватывает:

– А уж как телевизор Наденька хотела... Она ж последнее время ходить никуда не могла, даже в кино тяжело было, дома да дома...

И опять сами собой текут у бабушки слезы, с новой силой вспомнила, с новой силой опять почувствовала: нет Наденьки, не дождалась, чтобы телевизор ей купили, а она бы его смотрела, и не так бы ей было скучно...

Слезы текут, и бабушка ослепшими от них глазами глядит в окно, ничего в нем не видит – мутные очертания домов, деревьев. Плечи у нее трясутся, и на этот раз успокоиться удается не скоро. Только услышав звонок – Коля пришел, – она поспешно утирает глаза кончиком черной, повязанной на голову косынки и идет отворять ему дверь.

Коля уезжал последним из родных, на третий день после похорон, и бабушка увязалась с Шурой на вокзал, проводить его.