Густаво Беккер - Гора душ

— Прекрасная кузина, — заговорил наконец Алонсо, прервав их длительное молчание, — вскоре мы расстанемся, возможно, навсегда. Я знаю, что тебе не нравятся сухии равнины Кастилии, ее грубые воинственные обычаи, простые патриархальные нравы. Не раз я слышал, как ты вздыхаешь, быть может, по кавалеру из твоих далеких владений.

На лице Беатрис выразилось холодное безразличие. Весь характер этой женщины отразился в презрительной ужимке в ее тонких губах.

— А может, по роскоши французского двора, который ты покинула, приехав сюда, — поспешил добавить молодой человек. — Так или иначе, я чувствую, что скоро тебя потеряю… Когда мы расстанемся, я хотел бы, чтобы ты увезла с собой что-нибудь на память обо мне… Помнишь, как мы пошли в церковь возблагодарить Бога за то, что Он вернул тебе здоровье, восстановить которое ты к нам приехала? Твое внимание привлекло небольшое украшение, удерживавшее перо на моей шляпе.

Как прекрасно оно смотрелось бы, скрепляя фату на твоих темных волосах! Оно уже украшало фату одной новобрачной: мой отец подарил его той, что родила меня на свет, и она пошла с ним к алтарю… Возьмешь ли ты его?

— Не знаю, как у вас, — ответила красавица, — но в моей стране принятое украшение связывает некоторым обязательством. Только в торжественный день можно принять дар из рук родственника… который все еще может вернуться из Рима не с пустыми руками.

Холодность, с которой Беатрис произнесла эти слова, на мгновение смутила юношу, но, успокоившись, он с грустью сказал:

— Я знаю, кузина, но сегодня празднуют День всех святых, в том числе твоего, сегодня день торжества и подарков. Примешь ли ты мой?

Беатрис слегка прикусила губы и молча протянула руку, чтобы взять украшение.

Они снова замолчали, и опять стали слышны дребезжащие голоса старух, говорящих о ведьмах и домовых, шум ветра, от которого скрипели стекла в сводах, и монотонный грустный звон колоколов.

Через несколько минут прервавшийся разговор вновь возобновился:

— Прежде чем закончится празднование Дня всех святых, моего святого, как и твоего, не оставишь ли мне что-нибудь на память, ни к чему себя не обязывая? — сказал Алонсо, посмотрев своей кузине прямо в глаза, которые сверкнули как молния, осветившись дьявольской мыслью.

— Почему бы нет? — сказала она, протянув руку к правому плечу, как будто ища что-то в складках своего широкого бархатного рукава, вышитого золотом… И затем с детским выражением огорчения на лице добавила:

— Помнишь ту голубую ленту, которую я повязала сегодня на охоту и которая, не знаю что означая своим цветом, является, как ты сказал, символом твоей души?

— Помню.

— Так вот… она потерялась! Она потерялась, а я думала оставить ее тебе на память.

— Потерялась! Но где? — спросил, приподнявшись, Алонсо, с неописуемым выражением страха и надежды.

— Не знаю… может быть, на горе.

— На Горе душ! — прошептал он, бледнея и падая в кресло. — На Горе душ!

Затем он продолжил глухим надтреснутым голосом:

— Ты знаешь, потому что наверняка слышала это тысячу раз: в городе, во всей Кастилии меня зовут королем охотников. Не имея пока возможности попробовать свои силы на поле сражения, как мои предки, я перенес на это развлечение образ войны, всю силу своей молодости, весь пыл своего рода. Ковры, по которым ты ступаешь, — это останки зверей, которых я убил своими руками. Я знаю их логово и их повадки, я сражался с ними день и ночь пеший и верхом, один и с друзьями, и никто никогда не скажет, что видел, как я бегу от опасности. В другую ночь я бы полетел за этой лентой и полетел бы радостный, как на праздник, и, однако же, этой ночью… этой ночью, к чему скрывать, мне страшно. Ты слышишь? Звонят колокола, в монастыре св. Хуана де Дуэро прозвучала молитва и сейчас души на горе поднимут свои желтоватые скелеты из-под кустарников, что покрывают их могилы… Души! только от вида которых у величайшего храбреца могут поседеть волосы и застыть от ужаса кровь. Они могут унести его в вихре своего невероятного бега, как лист, несомый ветром неведомо куда.

Пока молодой человек говорил, губы Беатрис сложились в незаметную улыбку. Когда он закончил, она, поддерживая огонь в камине, где трещали и скрипели поленья, разбрасывая разноцветные искры, сказала безразличным тоном:

— О, ни в коем случае! Что за сумасшествие! Идти сейчас на гору из-за такого пустяка! В такую темную ночь, в ночь поминовения усопших, да еще и волки повсюду!