Юрий Авакян - Мертвые души. Том 3

Бедный, бедный Павел Иванович, по примеру многих и многих из живших когда—либо на земле людей, он считал, что жизнь его, та самая, данная ему Господом Богом жизнь – ненастоящая, а посему она была и нелюбимая им. А истинная, достойная его жизнь только лишь ждёт его впереди за всеми теми несчастьями, невзгодами да свершениями, коих достигал он с таковым непреклонным упорством на протяжении мучительно долгих годов, тех, что сложились для него в нечто такое, что он хотел бы отринувши от себя позабыть навек, как забывает узник о покинутой им затхлой и тесной каморе.

Как же сильно сие заблуждение, посещающее, почитай, что всякую душу верующую в то, что жизнь можно будет переписать набело так, словно бы это некое сочинение, в котором стоит лишь только расставить по собственному разумению запятые, точки да кавычки и выйдет радующее тебя, совершенное произведение. Но именно что в таковом разе и не выйдет ничего. По той причине, что Господь посылая нам испытания, готовит души наши к иной светлой и ждущей достойных, горней жизни, отсекая всё лишнее — чёрное, уродливое и постыдное, что только и есть в нашей душе, отсекая, словно ваятель, откалывающий железным стилом куски мрамора для того, чтобы в конце концов явить миру совершенство. И ежели принять в расчёт сие рассуждение, то тогда сразу и просто становится понятным, что мы счастливы изначально и что счастье наше лежит не вовне, а находится внутри нас, и его можно будет отыскать даже на дне самого разбитого горем сердца. Поступая же иным образом, мы словно бы вычёркиваем себя из той книги жизней, что пишется неведомою, но доброю до нас рукою, вычёркиваем, как вычёркивает сочинитель неверный и убогий на его взгляд абзац, и вот тогда—то некто иной подхватывает нас и, окруживши бесами искушений, волочет за собою.

Страх сделаться ограбленным да обобранным гнал Чичикова всё дальше и дальше из Петербурга. Коляска его, со свистом рассекая морозный воздух, летела по хорошо укатанной дороге. Кони храпели и выбивались из сил, но Павел Иванович не жалея коней торопил своего возницу, надеясь подобным манером освободиться от гнетущего, неприятного чувства. Ему было ещё невдомек, что сие смущённое состояние духа навсегда уж прилепилось к его естеству, и отныне пребудет с ним постоянно, потому как сие и есть та цена, коей расплачивается всякий приобретатель за приобретённую им собственность, а вовсе не деньгами, как принято думать о сем предмете.

Однако неприятности сего путешествия усугубились для Павла Ивановиче ещё и тем, что умудрился он подхватить простуду, хотя и сидел во все дни пути завернувшись в меховую полость, стараясь по возможности не казать наружу и носу. Вероятно, виною тому была та суета вокруг вырученного им, наконец—то, миллиона, когда обливаясь жарким потом носился он по коридорам банка, кочуя из кабинета в кабинет, бегая меж этажами, то в кассу, то из кассы, то добираясь до Коловратского за какой—то малостью, то гремя чемоданом по железной лестнице, устремляясь вниз, ко ждущему его в подвале кассиру, уж отсчитавшему Павлу Ивановичу его миллион.

Как бы то ни было, а к шестому дню пути, когда забрезжили сквозь морозную, висевшую в воздухе, дымку купола московских церквей, Чичикова колотил уж изрядный озноб, лоб его покрылся липким потом, а голова, точно набитая суконками, болела немилосердно. Посему Павел Иванович велел Селифану заворотить к первой же попавшейся им на пути гостинице, что стояла чуть ли не у самого въезда в первопрестольную.

Борясь с головной болью он кое—как прописался в сем заведении, надо сказать весьма унылом и затрёпанном, и снявши нумер, тот, что более пристал назвать каморкою, ежели к сей каморке не прилеплена была бы ещё одна каморка, прозывавшаяся «людскою», повалился на кровать, велевши Петрушке отправляться за доктором.

Конечно же, Павел Иванович вовсе не намерен был делать подобную остановку, и Москва, как ни странно, никогда не была интересна ему, как предпочитавшему во всём просвещение высшее, европейского складу, но, стало быть, так сделалось вдруг угодным судьбе, чтобы завернул он и в этот славный столичный город.

К слову сказать, но меня всегда мучал вопрос: «А не многовато ли целые две столицы для одной, пускай и такой большой, страны? И хорошо ли сие для русского общества?». Хотя и так уж видно, что нехорошо!

Нынче уж всякий знает, что некие господа, почитающие просвещение лишь высшего, западного толку, тянут на себя одеяло западного же покрою, тогда как иные, ворча на первых, кутаются в наш овчинный тулуп, приговаривая, что лучше нашего лоскутного одеяла нет ничего в целом свете. Что же в том хорошего, скажите на милость, ежели такая неразбериха и в тех и в других головах.