Артур Шницлер - Фрау Беата и ее сын

Все это вспоминалось Беате в то время, как она лежала на горном лугу и ветер касался ее волос, а былинки травы щекотали ее затылок. Вокруг нее было совершенно тихо: все, по-видимому, уснули, — только немножко поодаль кто-то тихо свистел. Беата стала невольно следить глазами за изящным тонким дымком, и вскоре она открыла место, откуда он поднимался, тонкий и серебристо-серый. Беата слегка подняла голову и увидела доктора Бертрама, который оперся головой на обе руки и поглядывал на ее открытую шею. Он при этом что-то говорил; может быть, даже он давно начал говорить, возможно, что его слова и разбудили Беату от полудремоты. Он ее как раз спросил, не хочется ли ей совершить настоящую экскурсию, действительно взобраться на высокие скалы, или же она боится головокружения. Впрочем, нет надобности, чтобы это был высокий утес, — достаточно плоскогорья: лишь бы только выше, чем здесь, гораздо выше и чтобы другие не могли следовать за ними. Быть наедине с нею на горной вершине и смотреть оттуда вниз в долину — это казалось ему блаженством. Она ничего не отвечала.

— Ну что же, фрау Беата? — настаивал он.

— Я сплю, — ответила Беата.

— Так позвольте мне, фрау Беата, быть вашим сном, — сказал он и продолжал говорить что-то совершенно бессмысленное и очень напыщенное: он говорил, что нет лучшей смерти, чем броситься с вершины в пропасть; вся жизнь проходит тогда перед глазами с невообразимой ясностью, и это бывает тем более прекрасно, чем больше человек пережил раньше красивого; будто бы при этом не чувствуешь никакого страха, а только невообразимое напряжение, как бы… ну да, как бы метафизическое любопытство. И он стал нервно зарывать в землю догоревшую папиросу.

— Впрочем, — продолжал он, — вовсе не нужно бросаться в пропасть — даже совершенно напротив. Человек, который уже по своей профессии видит много темного и страшного, тем больше ценит все ясное и прекрасное в жизни. — И он спросил Беату, не хотела ли бы она посетить сад в больнице. Сад этот, по его словам, овеян удивительной атмосферой, особенно в осенние вечера. Так как он теперь живет в больнице, то, может быть, Беата зашла бы к нему выпить чаю.

— Вы с ума сошли? — сказала Беата, поднялась и увидела синевато-золотистый свет вокруг, как бы впитывавший в себя тусклые линии гор.

Пронизанная солнцем, возбужденная, она поднялась, оправила платье и заметила при этом, что совершенно против воли глядит на доктора Бертрама как бы с некоторым поощрением. Она быстро отвернулась от него и стала глядеть на Леони, которая стояла несколько поодаль совершенно одна, живописно обвязав вокруг головы развевавшуюся вуаль. Архитектор и мальчики сидели, скрестив ноги, на лугу и играли в карты.

— Скоро вам не придется давать Гуго карманных денег, фрау Беата, — крикнул ей архитектор. — Он мог бы уже обходиться одним карточным выигрышем.

— В таком случае, — ответила Беата, подходя к ним, — лучше отправиться в обратный путь прежде, чем вы совершенно разоритесь.

Фриц взглянул на Беату с разгоревшимися щеками — она улыбнулась ему. Бертрам поднялся, обращая взоры к небу, и затем быстро скользнул взглядом по Беате. «Что с ними всеми, — подумала она, — и что со мной?» Она вдруг сама заметила, что выставляла напоказ линии своего тела с каким-то вызывающим видом. Точно ища помощи, она устремила взгляд на своего сына, который кончил игру взволнованный и с чрезвычайно взъерошенными волосами. Он выиграл и гордо получил от архитектора целую крону и двадцать геллеров. Все стали собираться в обратный путь, одна только фрау Арбесбахер продолжала мирно спать.

— Оставим ее, — пошутил архитектор, но в ту же минуту она потянулась, протерла глаза и была готова скорее, чем все другие.

Вначале дорога шла круто вниз, а потом почти совершенно ровно вдоль молодого леса; при следующем повороте показалось озеро и затем скрылось. Беата шла сначала под руку с Гуго и Фрицем и была впереди других, потом она стала отставать. К ней присоединилась Леони и стала рассказывать о парусной гонке, которая должна была состояться в скором времени. Она еще ясно помнила гонку, происходившую семь лет тому назад: тогда Фердинанд Гейнгольд выиграл второй приз со своей «Роксаной».

«Роксана»! А где она теперь? После стольких побед она ведет одинокую и скучную жизнь взаперти. Архитектор по этому случаю заметил, что катание на парусных лодках этим летом в таком же загоне, как и всякий другой спорт. Леони высказала предположение, что всех парализует дом Вельпонеров, оказывающий такое непреодолимое влияние на общество. Архитектор тоже находил, что Вельпонеры не созданы для приятных отношений с друзьями. Жена его прибавила, что виной всему высокомерие фрау Вельпонер, которой, в сущности, по многим причинам следовало бы держаться поскромнее. Разговор этот оборвался, когда на одном повороте, на полусгнившей скамье без спинки, вдруг все увидели директора. Он поднялся: на его белом пикейном жилете качался монокль на шелковом шнурке. Он сказал, что позволил себе пойти им навстречу и от имени своей супруги имеет честь пригласить всех к чаю, который ждет усталых путников на тенистой террасе. При этих словах его грустный взгляд переходил от одного к другому. Беата заметила, что глаза его вдруг потемнели, остановившись на Бертраме; она поняла, что директор ревнует ее к молодому доктору. Но она внутренне запретила себе об этом думать, считая такое предположение нелепым и дерзким. Во всяком случае, они все не могли бы нарушить ее покоя. Гордо и безупречно шла она через жизнь, непреклонная, верная тому единственному, голос которого звучал в ее воспоминаниях еще громче здесь, на высоте, и взор которого до сих пор яснее светил ей, чем все взоры живых людей.