Артур Шницлер: Барышня Эльза

Среди литературных революционеров «Молодой Вены» Шницлер был далеко не самым радикальным. Он не сочинял эффектных теоретических манифестов, не бунтовал открыто против традиций, считая своим учителем не только Мопассана, но и Флобера. Правда, именно Шницлер уже в 1900 году ввел в литературу стран немецкого языка форму «внутреннего монолога», когда вместо обычного повествования «от автора» читателю как бы в сыром виде преподносится неупорядоченный поток мыслей, впечатлений и ассоциаций героя. Однако к последовательному использованию этой формы, столь характерной для повествовательного искусства XX века (Д. Джойс, У. Фолкнер и другие), сам Шницлер обращался чрезвычайно редко — в ранней новелле «Лейтенант Густль» (1900) и в поздней — «Фрейлейн Эльза» (1925).

Избрав основным предметом изображения жизнь современного ему общества, Шницлер во многом сохраняет такие существенные черты реалистического метода, как резкая локализация действия в пространстве и времени, опора на выразительную характерную деталь в описании внешнего мира, четко очерченные социальные типы, в которых узнавали себя венцы 90-х годов прошлого века. И все же ни реалистом, ни натуралистом Шницлер уже не был. При внешней близости к реалистической традиции принцип подхода к действительности у него иной, новый.

В то время как реализм стремился воссоздать в литературе самый предмет, у Шницлера целью описания становится передача впечатления, эмоционального ореола, которым предмет этот окружен. В то время как реализм выводил характер героев из социального положения, профессии, быта, психическая жизнь и поведение персонажей Шницлера коренится преимущественно в бессознательном и всецело определяется прихотливой игрой нервных импульсов. В то время, наконец, как реализм интересовался более всего типическим, тем, что все видят, все чувствуют, все знают, Шницлер питает явную склонность к изысканно-болезненному, вычурному, неслыханному, неестественному.

Для русской литературной общественности 1900-х годов творчество Шницлера важно и интересно именно его принадлежностью к «литературному модерну». Шницлер воспринимается в одном ряду с более знаменитыми Оскаром Уайльдом и Кнутом Гамсуном, как один из тех, кого Андрей Белый провозглашает «фалангой победоносного войска индивидуалистов».

Вместе с тем особенности неброского шницлеровского модернизма отчетливо сближают его с творчеством Мопассана и Чехова, имена которых чаще других упоминаются на страницах русских критических статей в связи с именем Шницлера. Речь идет о том позднем, расшатанном изнутри и до последней степени изощренном реалистическом искусстве, которое, изображая явления жизни, хорошо знает о границах реального и подготавливает выход за его пределы. Когда Мопассан в своем «Эссе о романе» (1877) объявляет главным предметом изображения субъективную иллюзию, это убедительно свидетельствует о близости позднего реализма к импрессионизму шницлеровского толка. Не менее оправданным представляется и сопоставление Шницлера с Чеховым.

Называя Шницлера «немецким Чеховым», русская критика неизменно исходила из биографического сходства: Шницлер также получил медицинское образование, также занимался врачебной практикой. Отсюда переходили к сходству на идейно-художественном уровне, по таким признакам, как глубина психологического анализа, основанного на знании человеческой природы, критика идеалистического самообмана, безжалостный пессимизм в соединении с гуманистической жалостью к человеку. «Все несчастны, все страдают, а между тем все жаждут счастья», — писал в 1907 году критик Е. Оболенский, отождествляя персонажей русского и австрийского писателей в статье «Немецкий Чехов». О влиянии рассказов Чехова на свое творчество писал и сам Шницлер.

Чехов, по определению А. Амфитеатрова, — «поэт всех нас», и то же самое мог бы сказать о Шницлере его современник из Вены. Врачи и адвокаты, писатели и актеры, офицеры и богатые молодые бездельники, буржуазные жены и интеллигентные девушки «из хороших семей», дамы полусвета и очаровательные гризетки — вся Вена конца XIX — начала XX века изображена у Шницлера с поистине «чеховской» полнотой и конкретностью. Важнее всего, однако, трактовка Шницлером его проблемных героев. Подобно знаменитым «чеховским интеллигентам» они почти «бесхарактерны», то есть лишены ярко выраженных, неповторимых, индивидуальных характеров.

В разных вариантах это все тот же человек, неудовлетворенный, не совпадающий со своей социальной ролью, питающий иллюзию счастья и ею обманутый, человек слабой воли, рефлектирующего ума и уязвленной совести. Шницлеровский герой легко узнается, он отмечен неизгладимой печатью эпохи кризиса и всегда несет зерно своей гибели в самом себе. Создавая своих героев, Шницлер, как и Чехов, интересуется не столько индивидуальными характерами, сколько состоянием единого исторического сознания, эпохального чувства жизни. Герой с его индивидуальными качествами и судьбой служит у того и другого писателя для выражения психологической трагедии целого поколения, конкретная фабула выступает прежде всего как знак атмосферы всеобщего неблагополучия.