Джозеф Конрад - Победа

— Я буду сторожить, говорю тебе, я свистну, когда увижу, что они приближаются. Ты не умеешь свистеть. Да и если они тебя накроют и вышвырнут за шиворот из комнаты, это не причинит тебе большой беды. Впрочем, нечего опасаться, чтобы он прикоснулся к женщине. Он мне это сказал. Ломающийся мерзавец! Я должен непременно узнать, в чем заключается их игра, чтобы привести ее в порядок. Ну, за дело! Иди же! вперед! живо!

Какая отвратительная работа! Но она пошла, потому что гораздо больше боялась Шомберга, чем кого бы то ни было. Больше всего ее беспокоило опасение, что ни один из данных ей мужем ключей не подойдет к замкам. Это было бы таким разочарованием для Вильгельма. Но она нашла сундуки открытыми. Впрочем, ее исследования были непродолжительны. Она безумно боялась огнестрельного оружия и всякого оружия вообще, не столько из свойственной многим женщинам трусости, сколько из своего рода мистического ужаса перед насилием и убийством. Она вышла обратно на веранду задолго до того, как Вильгельм мог иметь повод свистнуть. Инстинктивный и нерассуждающий страх побеждается всего труднее, и впоследствии ничто не могло ее заставить возобновить осмотр, ни угрожающая брань, ни свирепые окрики, ни даже два-три пинка под ребра…

— Безмозглая баба, — ворчал трактирщик при мысли об этом арсенале, хранившемся в одной из его комнат.

В его страхе не было ничего таинственного — это был своего рода физический недостаток.

— Убирайся с глаз моих долой! — рычал он. — Иди одевайся к табльдоту.

Предоставленный самому себе, Шомберг принялся размышлять. Что это означало, черт возьми? Мысли его текли медленно и неровно. Но вдруг истина предстала перед ним.

«Боже великий! — подумал он. — Это разбойники!»

Как раз в эту минуту он увидал «просто Джонса» и его секретаря с вычурной фамилией Рикардо входящими в сад гости ницы. Они возвращались из порта, куда ходили по какому-то делу. Худой, поджарый мистер Джонс раздвигал свои длинные ноги, не сгибая их, словно циркуль, Рикардо семенил рядом с ним. Уверенность проникла в сердце Шомберга: безо всякого сомнения, разбойники, но так как терзавшее его подозрение не находило ничего определенного, за что бы уцепиться, он при нял свой самый суровый вид офицера в запасе прежде, чем они дошли до него.

— Привет, господа!

Насмешливая учтивость, с которой они ему ответили, укрепила его новое убеждение. Манера мистера Джонса направлять на вас свои замогильные взгляды, подобно бесстрастному призраку, и манера Рикардо внезапно показывать зубы, когда к нему обращались, раздвигая губы и не глядя на вас, являлись неоспоримой характеристикой отчаянных людей. Разбойники! Таинственные, непроницаемые, они пересекли бильярдный зал, чтобы пройти в заднюю часть дома к своим перерытым сундукам.

— Через пять минут будут звонить к второму завтраку, господа! — крикнул им вдогонку Шомберг, усиливая свой мужественный бас.

Он ожидал, что оба мужчины вернутся разъяренные и примутся разделываться с ним без стеснения. Но ничего подобного не произошло.

Разбойники не заметили в состоянии своих сундуков ничего подозрительного, и Шомберг снова обрел спокойствие, повторяя себе, что действительно необходимо положить конец этому жуткому кошмару, как только он найдет возможность это сделать. Впрочем, было невероятно, чтобы они собирались задержаться надолго; город-колония не представлял собой ничего для разбойников. Шомберг опасался действовать. Всякий беспорядок, всякий «шум» в гостинице пугал его. Это было крайне вредно для дела. Конечно, иногда «шум» был неизбежен, но что такое было в сравнении с этим схватить поперек тела тщедушного Цанджиакомо, приподнять его, швырнуть на пол и упасть на него? Игрушка. Жалкий крючконосый субъект остался лежать без движения под своей лиловатой бородой.

При воспоминании об этом «шуме» и об его причине Шомберг вдруг застонал от боли, как будто грудь его сжигал горящий уголь, и впал в отчаяние. Ах, если бы только эта девушка была с ним! Тогда он чувствовал бы себя мужественным, решительным, неустрашимым, тогда он пошел бы против двадцати разбойников, тогда бы никто не устоял перед ним. Но каким ободрением могло служить для него обладание госпожой Шомберг? Он не мог противостоять никому — ему ничто больше не было дорого. Жизнь была только обманом; и тот, кто с целью сохранить свою неприкосновенность рисковал получить пулю в печень или в легкое, был поистине слишком наивен. Черт возьми! Это была совсем не поэтично!