Грэм Грин: Конец одной любовной связи

— Са-ра! — позвал он. — Са-ра! — фальшиво до невыносимости.

Что мне сделать, чтобы читатель увидел, как остановилась она в холле, у лестницы, и обернулась к нам? Я всегда считал, что не надо навязывать своих представлений, поставлять готовые иллюстрации. Вот меня и подвело мое мастерство — ведь я не хочу, чтобы вместо Сары видели другую женщину, мне надо, чтобы видели ее большой лоб, смелый рот, ее скулу, но изобразить я могу только неопределенное создание в мокром плаще.

— Да, Генри? — сказала Сара, а потом: — Вы?

Она всегда говорила мне «вы» по телефону — «Это вы?», «Вы можете?», «Вы сделаете?» — и я думал как дурак хотя бы несколько минут, что на свете — один «вы», и это я.

— Очень рад, очень рад, — сказал я, ненавидя ее. — Выходили погулять?

— Да.

— Погода плохая, — назидательно заметил я, а Генри прибавил, явно беспокоясь:

— Ты вся промокла, Сара. Смотри, простудишься насмерть.

Привычный оборот, во всей своей мирской мудрости, пронзает порой беседу, как голос рока. Но даже если бы мы знали, что Генри сказал правду, вряд ли кто-нибудь из нас двоих испугался бы — так были мы измучены недоверием и ненавистью.

Не могу сказать, сколько прошло дней. Старые страданья вернулись, а в этой тьме не легче считать дни, чем слепому замечать оттенки света. Через неделю или через три я решил, что делать. Теперь, через три года, я плохо помню, как сторожил я со своей стороны сквера, глядел на их дом издали, от пруда или из портика церковки, построенной веке в XVIII, надеясь, что откроется дверь и Сара спустится по целым, хорошо вымытым ступенькам. Я ждал — и не дождался. Дождей больше не было, по ночам подмораживало, но ни Сара, ни Генри не появлялись, словно дом вымер. Я больше не встречал Генри. Наверное, он стыдился того, что сказал мне, он ведь очень почитал условности. Пишу это — и усмехаюсь, а сам, если подумать, только восхищаюсь такими людьми и доверяю им, как восхищаешься деревушками, когда едешь мимо них в машине, столько мира в их черепице и камне, столько покоя.

Помню, в те мрачные дни — или недели — мне часто снилась Сара. Иногда я просыпался, страдая, иногда — радуясь. Когда думаешь о женщине весь день, не надо бы видеть ее во сне. Я пытался писать, ничего не получалось. Я выполнял свою норму, пятьсот слов в день [7] Я выполнял свою норму, пятьсот слов в день . — Такова же была и дневная норма самого Грина. В образе Бендрикса-писателя нашли отражение многие привычки и представления автора романа. , но персонажи никак не оживали. Наше дело очень зависит от того, как мы живем. Можно ходить по магазинам, считать налоги, болтать, а поток подсознания течет, как тек, решая твои проблемы, строя планы. Сядешь к столу пустым-пустой, и вдруг откуда-то берутся слова, выходят из тупика трудные сцены, работа сделана во сне, в магазине, во время беседы. Подозрения, ненависть, страсть к разрушению — глубже книги, и подсознание работало на них, пока однажды я не проснулся, твердо зная, что пойду днем к Сэвиджу.

Быть тем, кому доверяют, — странная профессия. Люди доверяют адвокату, врачу, наверное — священнику, а теперь я прибавил к ним частного сыщика. Генри ошибся, клиенты друг на друга не смотрели. Здесь было две приемных, меня провели в одну из них. Совсем не этого ждал я от такой конторы; затхлый запах в передней напоминал об адвокатах, свежие журналы в приемной — о зубном враче. Там лежали и «Харперз Базар» [8] «Харперз Базар» — ежемесячный журнал для женщин. Издавался в Лондоне с 1929 г., в 1970 г. объединился с журналом «Куин». , и «Лайф», и французские журналы мод, а человек, проводивший меня, был слишком учтив и слишком элегантен.

Он подвинул кресло к огню, осторожно закрыл дверь, и я почувствовал себя пациентом. Я и был пациентом, больным, который решил излечиться от ревности при помощи этой хваленой шоковой терапии.

Увидев мистера Сэвиджа, я прежде всего заметил галстук, видимо — представлявший какое-то старое товарищество. Потом я подумал, как чисто он выбрит, даже чуть-чуть припудрен; потом обратил внимание на его лоб с залысинами, так и сверкавший сочувствием, пониманием, желанием принести пользу. Когда он здоровался со мной, он как-то странно пожал мне руку. Наверное, он был масон, и если бы я тоже так пожал, он бы обращался со мной иначе.

— Мистер Бендрикс? — сказал он. — Садитесь. Здесь удобней.

Он взбил для меня подушку кресла и заботливо стоял возле меня, пока я как следует не уселся. Потом он сел рядом на стул, словно собирался щупать мне пульс.