Жан де Лафонтен - Любовь Психеи и Купидона

Впрочем, сказка, которую у Апулея старушка рассказывает благородной девице, захваченной в плен разбойниками, тоже не была сочинена автором «Метаморфоз». Задолго до него она входила в устную традицию античных сказочников и у древних существовала, по-видимому, именно как сказка, а не как миф, ибо, так ее расценивает сам Апулей. Возможно, что он был первым, кто записал и обработал этот рассказ, во всяком случае других обработок мы не знаем, — для нас он первый и единственный.

Для современной фольклористики сюжет Амура и Психеи — только вариант распространеннейшего на всем земном шаре типа волшебной сказки о любви и браке между существом земным и смертным и существам потусторонним, явившимся из другого мира, о нарушении смертным супругом запрета, связанного с этим браком, о разлуке между любовниками-супругами и о новом их соединении после испытаний, выпавших на долю нарушителя запрета. Литература по фольклорному сюжету Амура и Психеи огромна, классификация разнообразных вариантов его исключительно подробна и обстоятельна. «Амур и Психея» имеют в фольклоре и в литературе большое количество версий и вариантов, более или менее отличающихся от нашего. Из них многие почти столь же поэтичны и знамениты: это русская сказка «Аленький цветочек», французская— «Красавица и чудовище», норвежская — «На восток от Солнца, на запад от Луны», легенда о Лоэнгрине, если говорить о вариантах более близких; к версиям более отдаленным можно отнести сказание о Мелюзине, «Сказку о Гасане из Басры» («Тысяча и одна ночь»), где герои меняются ролями и земной муж теряет и ищет «потустороннюю» супругу.

Все сюжетные перипетии рассказа Апулея — Лафонтена присутствуют в качестве традиционных сказочных мотивов в любых других вариантах: тут и выдача девушки замуж за чудовище, и пребывание в волшебном дворце, и нарушение запрета видеть супруга либо рассказывать о нем, и пагубное вмешательство родственников, и служба у злой волшебницы-свекрови, и волшебные помощники в испытаниях, и нисхождение в царство смерти, и, наконец, воссоединение с супругом-любовником.

Но Апулеевская обработка сюжета — не просто народная сказка: это литературное произведение, которое сохранило народно-сказочный остов, но в еще большей степени несет на себе печать индивидуального стиля своего создателя. Апулей, а за ним и Лафонтен бережно сохранили в своих рассказах все «волшебное», и оно стало для них источником высокой и утонченной эмоционально-насыщенной поэтичности. Сейчас мы знаем, что различные мотивы любого волшебного сюжета отражают порой глубокую древность — первобытные, дикие, часто жестокие обряды и суеверия, реально бытовавшее сознание, темное и дремучее, но уже пытавшееся объяснить объективный мир и оказать на него воздействие. Обе истории, так изящно рассказанные Апулеем и Лафонтеном, представляют собой произведения двух культурных эпох, далеко ушедших от какой бы то ни было первобытности, хотя и сквозь их изысканную ткань проступают смутные контуры древних отношений и верований, послуживших их исторической, если можно так выразиться, основой. Однако в эпохи, более близкие к нам, для тех, кто рассказывал и слушал волшебные сказки, важны были не пережитки глубокой старины, а благородство, мужество, верность, решительность, находчивость положительных героев, их победа над темными силами, важны были те мотивы, которые отражали современную рассказчику и слушателю обстановку и давали им возможность судить окружающую их действительность. Поэтичность народной волшебной сказки и подлинный источник этой поэтичности — ее общечеловеческое эмоциональное содержание, возникающее из сплава реальности и фантастики: данного в действительной жизни и чаемого. Но то же самое относится и к любой литературной обработке фольклорного материала, если она претендует на сохранение сказочности.

Вопрос об источниках Апулеевой сказки тоже имеет обильную литературу, однако в ней речь идет исключительно о более или менее вероятных гипотезах, ибо от античности до нас не дошло ничего, кроме рассказа, содержащегося в «Метаморфозах». Из обстоятельной сводки всех имеющихся на этот счет суждений, сделанной шведским исследователем Сваном [80] Swahn. The tale of Gupid and Psyche. Lund, 1955, pp. 373–380. следует, что наиболее общепринятым является мнение, согласно которому Апулей (или его непосредственный литературный источник, если такой был) сочетал элементы народной сказки с данными мифа (возможно существовавшего, но конкретно не засвидетельствованного) об Эросе и Психее, в частности ввел в сказку мифологические имена и много бытовых подробностей. Вопрос о том, принадлежит ли самому Апулею аллегоризация истории Амура и Психеи или эта аллегоризация старше его, тоже остается открытым. Несомненно, однако, что уже во времена Апулея сказку стали толковать аллегорически. Может быть, и он сам имел в виду возможность такого толкования. Во всяком случае единственным образом и источником для средневековых, ренессансных и позднейших подражателей и переводчиков сказки об Амуре и Психее были «Метаморфозы»: ведь не кто иной, как Апулей, оставил нам повесть о страданиях и скитаниях Души (Psyche), ищущей Божества Любви, истязуемой Заботой и Унынием, сходящей в обитель смерти, засыпающей (умирающей) от зелья, принесенного из этой обители, соединяющейся с Божествам Любви на небесах, обретающей бессмертие и рождающей от своего супруга Наслаждение.