Жан де Лафонтен - Любовь Психеи и Купидона

Что еще к этому добавить? Ее посвятили во все тайны поэзии. Эта совратительница сердец пленила сердце нашей героини, заразив его болезнью, которую врачи зовут глюкоморией. Этот недуг извратил все ее чувства, и она перестала быть самой собой. Она разговаривала, оставшись одна,

Она мечтала, сидя у источников, жаловалась скалам, просила совета у диких пещер, которые муж приглашал ее посетить. В природе не было ни одного предмета, которому она не поведала бы о своей любви. «Увы! — говорила она деревьям. — Я могу начертать на вашей коре только свое имя, ибо я не знаю имени того, кого люблю». После деревьев она обращалась к ручейкам, ставшим главными поверенными ее чувств благодаря приключению, которое я вам рассказал. Решив, что встреча с ними принесла ей счастье, она не упускала случая остановиться у каждого из них в надежде застать на его берегах своего спящего мужа, после чего «чудовищу» не было бы уже нужды от нее таиться.

Увлекаемая подобной мыслью, она держала к ручейкам примерно такие речи, причем в стихах, как это делаю и я:

Можете не сомневаться, что душевные страдания, о которых говорила Психея, доставляли ей известное удовольствие, и вот тому доказательство: забыв о времени, она предавалась им немало — не будем говорить «часов», а скажем «солнц». Словом, то, чего ей недоставало, лишь умножало радости, которые ей доставляла любовь, и она была бы в тысячу раз счастливее, если бы, вняв советам своего супруга, признала, что благо заключается в том, чтобы не достигать вершины счастья, ибо, достигнув ее, поневоле приходится затем — спускаться, поскольку у Фортуны нет обычая останавливать свое колесо. Она женщина, как и Психея, то есть существо, неспособное долго оставаться в одном и том же положении, что и докажет ниже наша героиня.

Ее муж, чувствуя приближение роковой минуты, перестал появляться перед ней в состоянии обычной своей веселости. Это внушало юной супруге опасение, не охладел ли он к ней. Чтобы убедиться, как обстоит дело, — нам всегда хочется знать все, в том числе даже самые неприятные вещи, — она спросила супруга:

— Откуда проистекает печаль, которую я с недавних пор ощущаю во всех твоих речах? Ты имеешь все — и все-таки вздыхаешь. Что же ты делал бы на моем месте? Не стал ли бы ты сам себе противен? Право же, я начинаю опасаться — не того, что стала менее красива, а того, что, как ты выражаешься, стала принадлежать тебе еще больше, чем раньше. Возможно ли, чтобы после стольких любовных клятв и стольких нежностей я могла утратить твою любовь? Если меня постигла такая беда, я не хочу больше жить на свете.

Как только она произнесла эти слова, «чудовище» испустило вздох — то ли потому, что оно было тронуто ее словами, то ли потому, что предчувствовало все, что должно было произойти. После этого оно заплакало — и как нежно! — а затем, словно ища утешения, склонилось на грудь своей юной супруги, которая, со своей стороны, желая, чтобы ее слезы смешались со слезами мужа, слегка опустила голову, вследствие чего их уста слились, и, не находя сил оторваться друг от друга, любовники замерли в долгом молчании.

Все эти обстоятельства подробно изложены в рукописи, о которой я упомянул выше. Должен признаться: всякий раз, когда я перечитываю это место, я испытываю волнение.

— И в самом деле! — воскликнул Геласт. — Кто не пожалел бы этих бедняжек? Утратить дар речи! Надо думать, их уста действительно встретились себе на беду! Это впрямь достойно жалости!

— Можете смеяться, сколько хотите, — заметил Полифил, — но мне жаль любовников, к чьим ласкам примешиваются беспокойство и неуверенность. Неужели вы назовете счастливыми двух человек, которые вот так же обнимаются в осажденном городе или на корабле, уносимом бурей?

— Конечно, назову, — возразил Геласт, — ибо во всем том, что вы рассказываете, до опасности еще очень далеко. Но, как видно, вы очень хотите, чтобы эта пара была счастлива, и питаете к ней большую жалость, раз не торопитесь вывести ее из печального положения, в котором оставили: ведь они же умрут, если вы не вернете им дар речи!